Радузев помолчал с минуту.
— Поздно вечером он постучался ко мне. Мы вышли. «Кажется, удалось уговорить банду. Сколько можешь добавить?» Отец мой, готовясь к бегству из Грушек, передал мне все свое богатство, боясь, что в дороге его убьют или ограбят: с большими деньгами он боялся выбираться из Грушек. У старика было много пятерок и десяток золотых, были полуимпериалы. Я сказал, что отдам отцовское состояние, но второй взнос сделаю на месте казни, когда смертники будут отпущены. Капитан согласился. Мы условились о встрече. Я пошел за золотом. Конечно, рисковал: они могли вытянуть у меня все и вас троих пустить, как тогда говорили, в расход. И меня заодно с вами, чтобы концы в воду. Кто стал бы в те годы разбираться? Одним убитым офицером больше, одним меньше... Я надел свою окопную шинель, папаху, повязал голову черным платком, нацепил офицерские погоны. Мы условились, что буду ждать «ворона» на окраине города, в два часа ночи. Что я пережил, ожидая, рассказывать не стану... У меня был какой-то липовый пропуск... Я поднял воротник, чтобы меня не только Лазарь не узнал, но чтобы никто из охраны «ворона», из палачей не видел моего лица. Карманы шинели отопыривались. Всю ночь по городу шла стрельба. Подпольщики, рабочие расправлялись со всеми, у кого были офицерские погоны на плечах. Орудовала и босячня. Я ждал каждую минуту, что меня ограбят, убьют. И что в таком случае вы трое пропадете ни за что...
Радузев остановился и отпил несколько глотков воды.
— В третьем часу ночи «ворон» остановился. Капитан сунул мне в руки браунинг и сказал, что я могу сам вас «расстрелять...» Я отдал ему тут же последнее свое золото. В то время у меня сильно разболелась нога, я прихрамывал. Вы, вероятно, заметили?
— Да... Действительно, наша машина остановилась в дороге. Было слышно, как кто-то сел. И потом, за городом, офицер, который вел нас на расстрел, прятал свое лицо. И через щеку его проходила черная повязка, — сказал Гребенников.
— Я отводил каждого из вас в овраг и стрелял в воздух. Вы были спасены. А для меня открылся выход в жизнь, могильная плита отвалилась... Я был уверен, что из оврага вы выберетесь благополучно. Так оно и получилось.
— Чем же все это кончилось для вас? — спросил Журба.
— Дело раскрылось: контрразведчики не поделили добра... Кто-то сболтнул начальству... Их всех шлепнули. Мне также это грозило, и мы с Любой бежали в Донбасс, к ее родственникам. Оттуда — на Урал. Вот так оно было...
Потрясенные рассказом, Гребенников и Журба некоторое время не могли произнести ни слова. У обоих лица покрылись пятнами, оба были до крайности возбуждены.
— Скажите, Радузев, почему вы скрывали этот благородный с вашей стороны поступок? — спросил Гребенников. — Почему вы хотели унести тайну с собой в могилу?
Инженер задумался.
— Не знаю. Сначала боялся, что меня свяжут с белогвардейской контрразведкой, — время было горячее, — а затем замкнулся, забился в щель. Я мучительно долго переживал свою политическую метаморфозу. Но я был счастлив, что сам мог считать себя честным, что и у меня, стоявшего в стороне от революционной дороги, были кое-какие заслуги перед новой Отчизной, перед нашим народом — больше мне ничего не надо. Я честно прожил жизнь, не для других честно, а для себя. И этого сознания было достаточно для моей жизни.
— Вы благородный человек! — воскликнул Гребенников и горячо поцеловал Радузева. — Спасибо вам. Мы этого не забудем.
В солнечные дни конца апреля Анне Петровне поручили съездить на Алаканский завод огнеупоров. Ей предстояло познакомиться с рабочими, организовать общеобразовательные группы.