— В порядке? — спрашивает он.
— Пока в порядке. Но это подготовительная стадия. Мы еще не шихтовали на ванадистый чугун.
На следующий день Бунчужный велит дать загрузку титано-магнетитов.
— Увеличить дутье!
Надя следит, как выполняются распоряжения профессора. Началось томительное ожидание. Профессор садится у горна. Температура дутья семьсот девяносто градусов, давление — одна атмосфера. Пока все идет как следует. И тем не менее Федор Федорович не может избавиться от неприятной дрожи пальцев. Он сердится на себя, а пальцы дрожат, дрожат. Гребенников садится рядом. Некоторое время они молчат.
— Великое никогда не дается легко, — говорит Гребенников. — Если бы не было неудач, мы не знали бы, что такое удачи!
— Софизм, Петр Александрович.
С каждым часом, приближающим выдачу ванадистого чугуна, возле печи все больше и больше людей.
— Я прошу вас, Петр Александрович, удалить любопытных. Придумали цирк! А меня хотят превратить в клоуна! — пытается шутить профессор.
Гребенников приказывает выставит охрану, но это не помогает: никому не хочется уходить. Одни прячутся на литейном дворе, другие — у бункеров. Ребята взбираются на крыши.
И вдруг из уст в уста передается слово, которое доменщики равнодушно не произносят:
— Фурма!
Мастер Городулин и Надя бегут к печи.
— Сгорела, проклятая!
«Что за несчастье», — думает Коханец. Ей хочется спросить профессора, почему сгорела фурма, но профессор надулся, сейчас он суровый, отчужденный.
Начинается смена прибора. Из амбразуры хлещут искры. Черные от копоти, мокрые горновые прикрываются от пышащего из печи жара и подносят медную фурму. Она тяжелая, ее с трудом поднимают. Смена идет медленно, профессор Бунчужный хрустит костяшками пальцев. Возле открытой амбразуры новички боятся стоять: им кажется, что вот-вот из печи хлынут раскаленные материалы.
Минут через пятнадцать фурма сменена, печь снова на полном ходу.
Наступает ночь. Профессора знобит. «Не так, не так... Дело, кажется, срывается», — признавался профессор самому себе, чувствуя, будто изморозь выступает на спине, на затылке.
Он идет в газовую, ложится на раскладушку. Вскоре слышит чьи-то шаги. Было безразлично, кто это. Вошла Надя. Она села на скамеечке, сцепила на коленях пальцы. Федор Федорович протянул из-под пледа руку и положил на ее рукав. Она погладила его шершавую, в пятнах от кислот, хорошую, честную руку.
— Верю! И вы верьте! — тихо сказала Надя. — Все равно получим. Не сегодня, так завтра. Получим, Федор Федорович...
— Переведите печь на тихий ход... Я отдохну немного. Соберусь с мыслями. Дело не клеится. Процесс идет не так, как надо. Мы можем поджечь печь. Какой удар... Боже мой... Вот и канун Первого мая...
После ухода Нади Бунчужный на несколько минут забылся. И снова, как тогда в вагоне, когда ехал на стройку, он увидел мальчика. Леша стоял на высокой горе, маленький, босой, и, увязая в грязи, звал: «Папа! Папа!..»
Поежившись, он вышел из газовой. Было сыро, от реки несло холодом; солнце еще не поднялось, хотя верхушка горы Ястребиной пламенела. Было пять часов.
Бунчужный отошел от печи, посмотрел на облачко, на засыпной аппарат, на свечи. Приближалось время выпуска чугуна. Он нашел Надю Коханец и сказал таким спокойным голосом, что она удивилась.
— Сначала решил было не дергать больше печи. Зачем она должна страдать из-за нас? Не дотянули. Не продумали до конца... Отсюда — результаты. Так решил. А теперь перерешил. Нет, не будем сдаваться. Еще раз нажмем. Сорвемся? Ну что ж... Друзья не осудят. А враги? Нам ли считаться с врагами! Задайте печурке жару! Нечего церемониться! Больше кислорода! Больше жизни!
Надя передает приказание мастеру. Потом они идут к горну. Возле печи невыносимо жарко, горновые сняли спецовки, работают в нижних рубахах. Сифоны с сельтерской водой сменяются через каждые полчаса. Поверх рубах у некоторых рабочих уже выступил тонкий налет соли, как на залежавшемся в шкафу бельевом мыле.
В шесть утра выпустили последний перед выдачей ванадистого чугуна шлак.
— Хорош! — мастер Городулин обращается то к Надежде Степановне, то к профессору Бунчужному.
Профессор велит открыть чугунную летку. Она закозлилась, ее пришлось прожигать кислородом. Рабочие навинтили к баллону шланг и стали ковырять в летке. Это было невыносимо, точно ковыряли в больном зубе. Трубка таяла. Профессор не выдерживает и берется за шланг сам. Он порывается к вентилю баллона, мешает рабочим, но ему кажется, что вот только теперь, когда он коснулся шланга своей рукой, работа пошла по-настоящему.