— Ну, вы торопитесь, вижу. Идите! — Марья Тимофеевна наклонила к себе голову зятя, поцеловала в лоб. — Скажите Лизочке, чтоб обязательно зашла с внучками. Сегодня же. Если б вы знали, как мне тяжело одной... Хоть бы Федор Федорович скорей вернулся... Мы никогда с ним надолго не расставались. И он пишет редко... Я не могу больше... А вы не взяли бы меня с собой?
Он потупился.
— Если б немного раньше... Впрочем, хлопоты не страшны. Но думаю, что Федор Федорович будет чувствовать себя стесненно. Ему сейчас от печи не отойти...
Марья Тимофеевна угасла.
— Да, вы правы... Он сейчас там... со своей печуркой... Бог с вами, поезжайте сами.
Дома Лазарь вместе с Ниночкой достал со шкафа запыленный чемодан, тщательно вытряхнул, вытер на балконе, потом уложил туда девочку и понес, взвалив на плечо.
— Ты уронишь ребенка! Что ты делаешь? — возмущалась Лиза, держа на руках маленькую Светку, которая смотрела на это зрелище, ничего не понимая. И вдруг девчурка протянула свои розовые руки и заулыбалась, подскакивая.
— Давай и ее сюда!
Но Лиза прекратила забаву.
— А что ты мне привезешь? — допытывалась Ниночка.
— Себя привезу.
— А еще что?
— Что ты хочешь?
Ниночка задумалась.
— Привези мне... — она не знала, что сказать, и делала вид, что выбирает самое интересное,— привези мне что-нибудь большое-большое и много!
— Вот это заказ!
Позже, когда Лиза с детьми ушла к бабушке, он сел у окна. Накануне Первого мая был теплый вечер, пахло клейкими листьями. Он глубоко вдохнул вечерний воздух, в котором уже ясно чувствовалась весна, и, подняв голову, глядел в небо. Потом ходил по кабинету, заложив руки за спину — по старой тюремной привычке.
Через сутки он будет на неведомой ему площадке Тайгастроя, дорого́й не только потому, что там выстроена экспериментальная печь, что там будет организован филиал института, — дорого́й как частица новой жизни.
Он думал о встрече с Гребенниковым, Журбой — боевыми своими товарищами, о встрече с Бунчужным, с Сергеем Радузевым, который опять стал ему близким человеком.
На новенький аэродром Тайгастроя Лазарь прилетел рано утром Первого мая. Оставив чемодан в гостинице, он поспешил на завод. Хотелось пройти к печи незамеченным, но едва вышел на дорогу, которая вела к доменному цеху, как натолкнулся на Журбу.
— Лазарь! Какими судьбами?
— Нежданный гость... — засмеялся в ответ Лазарь.
— Если в качестве повивальной бабки, так опоздал малость: дитя уже спит возле мамаши, здоровенькое, прелестное...
Они обнялись.
— Великолепно!
— Пошли в цех.
— Ну, что у вас тут? Рассказывай.
На заводе, еще далеко не отстроенном, каждый агрегат сверкал новизной. Цехи, вспомогательные сооружения, железнодорожные пути были расположены удобно, даже более того — просто изящно. Это сразу оценил Лазарь.
— Толково. Умно.
— А вот и профессор...
Бунчужный стоял на литейном дворе и смотрел куда-то вдаль.
— Федор Федорович!
Бунчужный оглянулся.
— Родной... — и он горячо прижал Лазаря к себе. — Как хорошо, что догадались приехать...
— Трудно не догадаться! Сто слов в телеграмме...
Расцеловались.
— Значит, опоздал на торжество?
— Недавно выдала. Боже, что со мной творилось...
— Чугуны все-таки пошли?
— Пошли. Пошли...
Лазарь так сильно сжал тестю руку, что тот не выдержал.
— Пощадите!
— Дело, значит, как мы, Федор Федорович, и думали, в шихте и температуре? Подводил «самоварчик»?
— И в шихте, и в температуре. Думаю, однако, что работать еще придется: взяли мы сегодня чугун не наукой, а, что называется, нахрапом!
— Иной раз без этого нельзя!..
Рассмеялись.
— Еще раз поздравляю. Ну, пойдемте к печурке. Насколько она в реальной жизни красивее! — воскликнул Лазарь.
Они стояли и любовались домной.
— Сколько трудов ты отняла у нас, девица-красавица! Да нет, по глазам вижу, что забыли, Федор Федорович, простили вы ей ночи бессонные, ночи безумные...
Они не отрывали от печи восхищенных глаз.
— Маленькая, изящная. А какая стройность линий! — продолжал любоваться Лазарь.
— Печурка ладная! Только я недоволен собой... И есть серьезные основания. Но об этом позже...
— А я, значит, тут уже лишний... — с притворной обидой заметил Лазарь.
— Нет, не лишний...
Прозрачное облачко низко висело над печью, как бы ограждая ее от ослепительного солнца, уже высоко поднявшегося над заводом. Печь дышала ровно, ритмично, подобно человеку, уснувшему после тяжелой работы.