Они пошли вдоль литейного двора. Из брандспойта поливали чугун, разлитый по канавкам, напоминающим сороконожку. Чугун медленно остывал. Над литейным двором клубился пар, пахло горелой серой.
Прошли в газовую. Лазарь познакомился с показаниями приборов, с анализами шлаков, с шихтованием. И Бунчужному показалось, что они в институте, что сейчас повторятся часы интимных собеседований, минуты страстных споров.
В газовую заходит Надя.
— Не помешаю?
— Вот кто здесь заменил вас! — говорит Бунчужный, представляя Надю.
Она смущается.
— Ревную, но... через закон природы не перескочишь: старое сменяется новым, а новое — еще более новым...
— Кстати, Лазарь, это моя жена! — отрекомендовал Журба Надю.
— Вот как? Чего ж на свадьбу не позвали? Надеюсь, сие событие отметим хоть с опозданием?
— Уже отмечали без тебя. Но, видимо, придется отметить еще раз. А пока пройдемтесь по заводу.
— Вы идите, товарищи, а я задержусь немножко... — сказал Бунчужный.
— Понятно... — ухмыльнулся Лазарь.
Мартеновский цех, отпраздновав пуск, вступал в трудовые будни.
Началась борьба за проектное снятие стали с квадратного метра пода печи, за сокращение времени плавки. Были мобилизованы находившиеся на площадке рабочие, когда-либо работавшие в сталеплавильных цехах, и комсомольская молодежь, прошедшая специальную подготовку; в порядке шефской помощи получили бригаду сталеваров из Днепропетровска и Златоуста.
Дмитрий Шахов стоял у завалочного окна печи.
Голубой огонь метался по печи, порой прорываясь сквозь щель заслонки на железный пол. Печи гудели; от бешенства огня, казалось, дрожали стены, дрожал воздух.
Гамма оттенков огня в печи — это гамма температур. В синем стекле, оправленном в деревянную рамку, Шахову была видна клокочущая внутренность печи; газы бурлили, хлестали, взметывали шлак.
У второй печи шла завалка. Хобот завалочной машины вводил мульду в садочное окно, машинист Леня Слюсаренко переводил рычаг, и скрап опрокидывался из мульды на под.
— Як воно, справы? — спрашивает Дмитрий земляка.
— Все гаразд, товарищу инженер. Мрия здийснылаcя... Я вже справжний специалист...
У третьей печи подручный готовил ложку к взятию пробы. Ложка, как поварской черпак, только рукоятка подлиннее. Подбираясь к печи боком и пряча воспаленное лицо, подручный брал пробу. Ложка становится нежнорозовой. Проба льется медовой непрерывной струей. Вокруг метелятся огненные снежинки.
И Дмитрию припомнилось, как двенадцать лет назад мастер Крыж на заводе Петровского, в Днепропетровске, пощипывая бородку, невозмутимо командовал:
— Митька, даешь доломит!
— Митька, отшлакуй ложку!
— Митька, колупни забивку!
И Митька подавал доломит, шлаковал черпак, «колупал» выпускное отверстие печи. Черная замазка багровела, когда Митька начинал в ней ковырять, потом слепила острым, как бритва, светом. Мастер Крыж наблюдает. Он видит, что у Митьки глаза блестят, слезятся, зрачки становятся маленькими, словно маковые зернышки.
Сейчас инженер Шахов — помощник начальника мартеновского цеха — и сталевар Варакса, присланный из Златоуста, наклоняются над пробой, взятой подручным. Когда становится слишком больно, оба отряхиваются от огненных снежинок, как от оводов. Минут через пятнадцать принесли из экспресслаборатории анализ. Шахов просматривает.
— Пора! — говорит он. — Будем выпускать.
Варакса смотрит через синее стеклышко на расплавленный металл.
— Повременим малость, полировка не кончилась.
Шахов также смотрит в печь.
— Да чего там не кончилась, Иван Остапович. Пора. Командуй пробивать летку! Анализ сигналит.
Шахов сходит вниз. Ковш висит на уключинах, изложницы стоят на тележках, готовые принять металл. Раздаются удары в колокол. Выпускное отверстие пробито, и мимо рабочего в синих очках, прикрепленных к козырьку фуражки, хлещет металл, наполняя цех огнем и дымом. Льется сталь в ковш, искры неустанно вздымаются над желобом, ковш наполняется жидким металлом. Глазам больно. Кажется, что в ковш опущено солнце.
Сигнал — и мостовой кран везет ковш к разливке. Изложницы, стоящие на тележках, наполняются металлом; снова звезды и ослепительный блеск, на который нельзя смотреть. В ажурных каркасах цеха густеет дымок.
— Старые авторитеты, в том числе и наш бывший профессор Штрикер — промпартиец, утверждали, что варить сталь надо горячо, а разливать холодно. Думается, однако, что авторитеты ошибаются. Сталь любит, чтоб и варили ее горячо, и разливали горячо, — делится своими мыслями Шахов с мастером Вараксой.