— Чем взял тебя этот инженер? Неужели потянулась на звание? Инженершей захотела стать?
— Не говори так. Не смей! — насупилась Фрося. — Грубый ты, Степан. В людях ничего не видишь. Только себя самого любишь.
— Камень ты, а не человек, хоть с виду кажешься ласковой.
— Какая есть...
Раздались шаги. Впрочем, едва ли за шумом в канаве могла Фрося услышать шаги, но так показалось. И она повернула голову.
Знакомая примятая фуражка, и знакомая кожанка... Сердце часто-часто забилось.
Ванюшков оглянулся: в окошке площадки управления показалась голова инженера Волощука...
Ванюшков понял, к кому относилась улыбка Фроси и еще что-то другое, радостное, разлившееся по ее лицу. И снова обида обожгла сердце.
— Ну, прощай, Фроська. Больше нам, кажется, не встречаться.
— Заработалась, Фрося? — спросил Борис, переходя к ней на «капитанский мостик». — Как оно дело? Машина в исправности?
— В порядке.
— Почему вчера не пришла?
Правдивые, честные глаза глядят из-под голубой, низко натянутой к бровям косынки.
— Не могла...
Она сознает, что поступила нехорошо, не придя, как обещала, и спрашивает:
— А интересную картину показывали?
— Интересную. Показывали хронику, как добывают у нас минералы и как обрабатывают. В Свердловске есть такая фабрика. Гранильная. Там минералы разные распиливают на тонкие пластины, шлифуют, а потом из них делают шкатулочки, броши, пудреницы, запонки. И алмазы там обрабатываются, искусство трудное. После сложной обработки алмаза получается бриллиант. Можно сказать, вручную алмазы там обрабатываются. На маленьком станочке. Мастеру требуется глаз иметь хороший и руку верную. Чуть скосил — плоскость не получится правильная, не будет игры света. Плоскости в бриллианте так расположены, что луч, отражаясь, как бы не может выпутаться из бриллианта.
Фрося слушает, сосредоточенная, внимательная, потом спохватывается.
— Поехали! — и кладет руку на рычаг. Вагон-весы уходит по рельсам к бункеру. Волощук остается на мостике.
— Скоро в клубе наша художественная самодеятельность новую пьесу покажет. «Разлом» Бориса Лавренева. Пойдем, Фрося?
— Почему не пойти!
— А тебя не тянет играть в пьесе? Может, в драмкружок запишешься? Это очень интересно. Там жена инженера Радузева руководит. Она окончила театральный техникум, талантливо играет.
Фрося прислушивается к себе. «Играть на сцене, как другие работницы? Нет... Страшно... Страшно стоять на сцене перед людьми».
— Еще не знаю. Подумаю. А вы запишетесь?
— Может быть, запишусь. Ну, всего! Хотел узнать, почему вчера не пришла. К концу смены буду. Не уходи без меня.
Фрося остается одна. «Повидаться захотел, сам пришел...» — и ей хорошо от этих мыслей.
День не кажется томительным, когда на любимой работе, когда тебя любят и ты любишь, когда после работы предстоит радостная встреча. Но нет-нет, да и глянет Фрося на часики. Кончится смена, придет Борис, они пойдут в столовую, потом вместе в город-сад.
Через несколько часов Волощук снова в канаве. Напарница уже здесь.
— Фрося, пора обедать! Кончай!
— Кончаю!
Солнце заливало завод, такое ослепительное, горячее, что и Фрося, и Борис должны были прикрыть глаза. Синее, без единой тучки небо поднялось над тайгой, шумевшей весенним шумом. От земли исходил теплый, пряный дух.
— Вот и весны дождались! — сказала Фрося, щурясь от света.
В столовой Фрося сняла кожанку — подарок завкома ко дню окончания школы, вымыла руки, села к столу. Она любила свою столовую и считала, что другой такой столовой на заводе нет.
— И это при социализме. А при коммунизме будет еще лучше! — говорила она, давая понять, что учится и знает о первой и второй фазах коммунистического общества.
Просторная, светлая, с окнами во всю ширину стен, столовая доменного цеха считалась лучшей. На столиках лежали вышитые скатерки; на подоконниках и вдоль стен в больших выкрашенных кадках стояли цветы.
Ровно в одиннадцать часов по местному времени, в семь по московскому, репродуктор, подвешенный над дверью, пробудился. Вслед за треском раздалось мерное тиканье часов, затем прозвучали два долгих и один короткий сигнал, и мужской низкий голос провозгласил: