— Что же вам мешает полюбить? — участливо спросил Абаканов.
— Некого.
— Некого?
— Никто не встречается на пути. Подходящие давно расхватаны. Сегодня потеряла Абаканова — последнюю надежду. Я хочу, чтоб и меня любили. Без скидок и уступок. Я в скидках не нуждаюсь.
Абаканов ушел к окну и снова стоял там, глядя на позолоченные солнцем вершины гор.
— Переходите в изыскательскую группу. Начинайте новую жизнь пока что без большой любви.
— Сделка?
— Никаких сделок. Говорю, как человек. Как инженер.
— Ладно. Больше переводчицей не работаю. Пусть обходятся без меня. Созревшее яблоко падает с ветви в траву. Я сотрудница вашего отдела. Что делать велите? Носить за вами треноги? Или ящики? Тянуть ленту? Втыкать шпильки?
— Серьезно решили?
— Вы меня не знаете. Я — отчаянная!
— Отчаянных женщин люблю! Ладно. Работы хватит. Будете делать, что потребуется.
— Ну, дайте вашу руку. По-человечески. Вы ведь жених чужой мне девушки. Но все равно, дайте руку. Вы не ошибетесь во мне. Я могу быть очень хорошей. Вы даже не представляете, какой я могу быть хорошей, если захочу.
— Верю вам, Лена, потому что умный человек может прикинуться и пустым, и глупым, но глупый умным — никогда!
Все уже давно разошлись, а профессор продолжал оставаться в цехе, его настроение понимали Гребенников, Лазарь, Журба.
И в этот час душевного покоя произошла еще одна встреча.
Штрикер шел к доменной печи, тяжело опираясь на палку.
— Ты?
Бунчужный не поверил своим глазам.
— Как видишь. Не дух бесплотный...
— Но так вдруг? — Бунчужный не знал, как поздороваться. — Здравствуй! — и, поколебавшись, все-таки протянул руку.
— Все в жизни делается «вдруг»... Не боишься подавать руку бывшему промпартийцу?
Бунчужный покраснел.
— Не боюсь. Но как ты сюда, к нам?
— Хочешь спросить, какого черта принесло?
— Вообще... нежданно...
— Для тебя нежданно, а для меня — вожделенная мечта...
— Надолго?
— На пару деньков. Я здесь, собственно, в роли комиссионера.
— Не понимаю.
— В роли, так сказать, рогоносца-комиссионера. Но об этом позже. Забрался ты далеченько. И высоченько. Прямо и иносказательно.
Бунчужный пожал плечами.
— Приехал когда?
— Вчера вечером.
— А ко мне сегодня?
— Знал, что не до меня. Краем уха слышал: дело, насколько могу судить, подмочено. Просчетики... От них не денешься. Работка впереди...
— Да, не получилось, как надеялся. Но не жалуюсь и не отчаиваюсь.
— Ты никогда не жаловался! Фанатик! — Штрикер усмехнулся. — Но проблема твоя на поверку оказалась мыльным пузырем. Зачем огород городить? Я ведь тебя еще тогда предупреждал.
— Нет, не совсем так. И проблема моя — не мыльный пузырь. И дело не в частных неудачах. У каждого, кто работает, возможны на его пути неудачи. Ты атаковал проблему получения ванадистых чугунов, чтобы вообще снять ее с вооружения. Тебе важно было лишить нас возможности двигаться дальше. А я даже в неудачах пытался найти новые подступы к решению задачи. И если мои молодые сотрудники, идя другим путем, достигли бо́льшего, то лишь потому, что мои неудачи толкнули их к новым поискам. Вот в чем, друг мой, разница. Ты хотел разоружить науку, а я вооружить ее. И если я сорвался — не беда: другие пойдут дальше и возьмут быка за рога. Молодая мысль всегда забегает вперед.
— Вождям отступать нельзя, понимаю... Твоя печурка, конечно, сыграла известную роль на площадке. Роль, так сказать, катализатора. Думаешь, не понимаю? Отрицать нелепо. Понимаю, как инженер. И работайте себе на здоровье! Мне что.
Штрикер задумался.
— Вот, смотрю на тебя, Федор: молодеешь, честное слово! Даже ее верится, что мы однолетки.
— Труд, вера молодят! Общие цели и удачи молодят, а неудачи закаляют, — Бунчужный приподнял голову.
— Смотри... Завод рожден в тайге... на голом месте.
— Ты что — в атаку?
— А ведь ты сомневался в сибирском комбинате. И в пятилетке. Ты и твои дружки. Забыть трудно. Сколько ваша братия натворила... — Бунчужный нахмурил брови. — Однако как с тобой? Выпустили? Понял ли ты что-нибудь после испытания?