Старик догадывался, о чем шла речь, и поддакивал, покачивая головой.
— Мал-мал плёхо...
— И за что ни возьмись, одно и то же. Там Тобоков обвешивал людей, там зайсаны чинили суд. Знаете, что это такое?
— Зайсан... суд... — повторил старик. — Калында айгыр мал уок то капто акчо уок то. Кайдын уаргыдан сурайыр!
— Наша старая пословица, — перевел Бармакчи, — раз у тебя нет табуна коней и мешка денег, то как ты будешь судиться!
— Мал-мал плёхо...
Мальчик Сановай, не знавший зайсанов, тоже покачивал головой, как старик-проводник.
— На зайсанский суд сходился аил. Судились под деревом, под открытым небом. Присягу пили из черепа покойника. Или целовали дуло заряженного ружья. Зайсан судил своею властью. Что порешит, запишут на дереве. Зарубку сделают такую. За убитую собаку давай лошадь. Ударил кого — давай лошадь. Били и плетьми. Клали на землю, спускали штаны. Зайсан выговаривает, выговаривает, палач сечет...
Старик покачивал головой, и Сановай также.
— А кто сек?
— Все секли. Зайсан сказал бы вам, и вы секли б...
— А если б не захотел?
— Вас положат и высекут.
Сановай рассмеялся: ему стало смешно, как это секли бы высокого красивого русского, с такими золотыми волосами. Рассмеялся и Василий Федорович.
Умолкли. Старик пошел к лошадям, Сановай подложил в костер сухих веток, огонь весело взметнулся ввысь, как фейерверк, и с треском разлетелись мелкие колючие искорки.
— Пора спать! — сказал Бармакчи Сановаю. Мальчик ушел.
— Теперь больниц сколько! В каждом аймаке. Ветеринары. А прежде, если заболеет бедняк, куда идти? Понесут родные лопатку барана, завернутую в сено, кама подожжет сено, посмотрит, сколько трещин на кости, Одна трещина — один дух в доме больного, десять трещин — десять духов. Всех выгнать надо... И за каждого плати...
Старик, присмотрев за лошадьми, возвратился. Сев на корточки, задумался.
— Мал уру ит семис, кижи уру кам семис!
— Старик говорит: скот болеет — собака жиреет, человек болеет — шаман жиреет! Когда умирал человек, родные привязывали труп к лошади, везли в тайгу не оглядываясь. Покойник — зло. Оглянешься — потащит за собой на тот свет... Не оглядываясь, подрезали веревки и скакали назад. А покойник в лесу оставался собакам и волкам.
— Мал-мал плёхо...
Видимо, ему не нравился обычай. Стар. И если бы не новая власть, потащили бы его в тайгу, собакам...
— И развлечения, знаете, были дикие. Бай приезжал к баю, брал с собой мешок денег, пили араку и пересчитывали деньги: у кого больше...
...Поздно возвратился Журба в палатку, Абаканов и Сановай спали, а Женя, видимо, его ждала.
— Почему так поздно? Я спать не могу...
— Думали, напали на козлика серые волки?
— Вы... нечуткий! И нехорошо так...
Она натянула на голову одеяло и отвернулась. А через минуту зашептала:
— Вы спите, нечуткий человек?
— Нет.
Женя повернулась к нему лицом, они лежали рядом, близко, почти вплотную.
— Вас не было, а я лежала и думала...
— Что, Женя?
— Думала, что вот вы жили где-то далеко, и я далеко, и не знали ничего друг о друге, а потом что-то случилось, и тропки пересеклись. Мы уже знаем друг друга, и если вас долго нет, я тревожусь... Как тогда, когда вас целую ночь не было... После первой переправы. Чего только не передумала! А вы?
— И я тоже хорошо думаю о вас. Вы упали с лошади, и я волновался. И тогда в горах, когда вам стало дурно...
— Так хорошо, что приехала сюда. Ленинград большой, а в тайге одна наша палатка, а мне кажется, что здесь целый мир...
— Спите, Женя...
Она ждала чего-то необыкновенного в эту последнюю ночь перед прибытием на площадку, ждала с необъяснимым волнением, которое охватывает человека, затронутого рождающимся чувством, но он был только добр, только по-человечески приветлив, и это доброе, человеческое казалось уже холодным и чуждым. И она натянула на голову одеяло, замерла, такая одинокая, какой никогда не казалась себе за восемнадцать весен.
...Утро. Тропа идет над водой, по самому краю скалы.
Над Тагайкой висит плотный туман, река кажется водопадом, окутанным водяной пылью. Потом поднялось тусклое, как яичный желток, солнце, туман отплыл за горы. Беспокойная река кипит у порогов, в мыле, отливающем на солнце радугой. Но в затоне она синяя, цвета стали, холодная.