— Вот видишь, и промпартиец тебе пригодился! Но об этом позже. Что еще хотел показать?
— Пойдем в газовую, посидим. Посмотришь аппаратуру.
Они осмотрели газовую. Штрикер молчал.
— Теперь в воздуходувку.
— Хватит. Устал. Если не стесню, пойдем к тебе. В номер свой не тянет. Ты понимаешь состояние человека, когда его в дом к себе не тянет? То есть, тянет... Смертельно тянет... но знаешь, что идти нельзя. Там страшно...
— Так ты болен? Что с тобой? — участливо спросил Федор Федорович, когда они проходили вдоль строившихся третьей и четвертой домен-гигантов. В цехе висели флажки и лозунги, возле здания заводоуправления достраивали арку, прибивали к фронтону красное полотнище: «Честь и слава героям строительства!» Из больших металлических букв, укрепленных на крыше самого высокого здания площадки — ТЭЦ, составлена была надпись:
Штрикер прочел.
— У вас тут и Маяковского почитывают? Есть такие? — усмехнулся. — К митингу готовитесь?
— Готовимся.
По дороге заглянули в завком. Здесь на столах раскладывали подарки: часы с именными надписями, кожанки, путевки на Кавказ и в Крым, костюмы, отрезы, чеки на крупные суммы денег.
— Хочешь, заглянем в рабочую столовую.
— Мало интересного.
— Нет, нам с тобой это как раз интересно. В Собачевках таких ты во сне не видал.
Завернули. Светлые, солнечные, украшенные цветами, столовые были великолепны. Повара работали с рассвета. Выписанный из краевого центра пирожник готовил огромные, величиной с круглый стол, торты в виде доменного цеха с печами, воздухонагревателями...
Автомобиль ждал у проходной.
— Садись, Генрих, — Бунчужный пропустил гостя вперед. Машина обогнула заводскую площадку, обоим видны были трубы мартеновского цеха, домны, силосные башни коксохима, высокое здание ЦЭС. Машину подбрасывало на рытвинах; назад отбегали крашеные столбики, зеленые деревья; стоял теплый день, напоенный запахом леса и талой воды, беспокойным запахом, от которого замирало сердце.
Машина шла медленно, но Бунчужному казалось, что она непростительно быстро мчится мимо площадки. Глазам открывались новенькие здания цехов, трубы, трубы и трубы, но за всем этим Бунчужный видел гораздо больше. Это было победное шествие Советского государства по пути к осуществлению великих идеалов человечества. На этом таежном сибирском заводе можно было ощутить, как бьется пульс всей страны, — здоровый, ритмичный пульс большого наполнения. И Бунчужному хотелось, чтобы Штрикер понял, почувствовал это.
Он сказал земляку, но до того не дошло.
Машина остановилась возле дома специалистов. Штрикер тяжело высаживал из кузова свое грузное туловище.
— Так вот, как говорится, на краю могилы, хоть и жить я мог бы счастливо еще лет тридцать, стал я, брат, одинок, — сказал Штрикер, едва зашел в квартиру. Он горько усмехнулся.
Бунчужный ничего не ответил.
— Смешно, что и не препятствую. Зашел в тупик. Доказал себе, что должен потесниться. А надо бы, клянусь, по русскому закону оттягать ее вожжами, чтобы вышибить из бабы дурь и чтоб другим неповадно было. В церкви венчали нас. В церкви, а не на базарной площади! — Штрикера прорвало. — Видно, стар в самом деле. Не годами. Какая старость для мужчины, для творческого человека пятьдесят или шестьдесят лет! Анатоль Франс сказал, что старость — падение для обыкновенных людей — является апофеозом для гениев. Мы хотя и не гении, так ведь и не лишние люди! Стар стал всем своим существом. Пока сидел в тюрьме, не знал, что ушла от меня Анюта. Думал, просто боится, чтоб и ее не потянули заодно. Нуждается, думал, работать не привыкла за спиной муженька. Освободили, прихожу домой: в порядке, ничего не тронуто, и вещи дома. Что такое? А мне соседи говорят: благоверная ваша того... за четыре тысячи километров упорхнула... А тут письмо нашел в ее вещах. Говорят, читать чужие письма подло. Почему, собственно? А писать чужой жене про любовь не подло? А отнимать самое дорогое у человека не подло?
Штрикер сбросил на стул пальто и втиснулся в кресло. Он был широк, толст и еле вместился в стандартное изделие местных мебельщиков.
— Ты ляг. Устал, вижу. Я тебе рассказывать буду, а ты спи. Не так стыдно мне... А говорить надо. Знаешь, как в любви: рвется, точно пар. Нужна отдушина. Хоть с чернильницей...