«Пусть думают, что сплю...»
Стук возобновился — методический, через каждые пять-десять секунд, настойчивый, педантичный, который мог любого свести с ума.
Накинув штору на полотенце, он прошел к двери.
— Кто там?
— Люсенька...
— Я сплю. Сплю, Люся. Не мешай мне.
— Неправда. Ты стоишь за дверью. Открой.
— Я не могу.
— Открой.
Она так настойчиво застучала, что он, боясь, как бы стук этот не привлек внимания соседей к его номеру, открыл. Люся, не церемонясь, прошла вперед; он не посмел ее остановить.
— Чего тебе, девочка, ну, чего?
— Покажи платья.
— Они в чемодане.
— Покажи.
— Не могу. Они закрыты на ключ.
— Тогда прочти сказку.
— У меня нет сказок.
— Все равно прочти...
— Милая... маленькая... — нахлынула вдруг на него нежность. — Маленькая... — присев на корточки, он прижал к себе мягкое, теплое тельце. — Любимая... Как люблю тебя... Светлая... Солнечная... Колокольчик мой...
Он стал целовать Люсю, и слезы с горошину потекли по лицу, текли и исчезали в многослойной бороде, как в песке.
— Не надо целовать меня, — решительно заявила Люся.
— И ты не хочешь?
— Прочти сказку.
Он покорно протянул руку к первой попавшейся книжке, лежавшей на тумбочке.
«12 августа 18.., ровно в третий день после дня моего рождения, в который мне минуло десять лет и в который я получил такие чудесные подарки, в семь часов утра Карл Иванович разбудил меня, ударив над самой моей головой хлопушкой — из сахарной бумаги на палке — по мухе. Он сделал это так неловко, что задел образок моего ангела, висевший на дубовой спинке кровати, и что убитая муха упала мне прямо на голову...»
Штрикер остановился.
— Вот видишь, это неинтересно.
— Нет, интересно. Еще читай про муху.
— Тут не про муху — про мальчика.
— Читай про мальчика.
«Я высунул нос из-под одеяла, скинул убитую муху на пол и хотя заспанными, но сердитыми глазами окинул Карла Ивановича...»
— А ты говорил, что не про муху! — упрекнула Люся, но Штрикер не слушал. Он положил «Детство» Толстого на стол и, откинувшись в кресле, сидел с закрытыми глазами.
— Читай, читай! — настаивала Люся, тормоша дядю. Она влезла к нему на колени и принялась расчесывать влажную бороду.
— Не могу, родная... любимая... Не могу... Иди... Мама ждет тебя... Мне нездоровится. Я болен. Иди, счастье мое! Пусть же у тебя будет все-все светлое впереди...
Он поцеловал ее в теплую щечку и вывел из номера.
Снова ключ щелкнул в замке. Боясь опоздать, Штрикер лихорадочно заторопился. Взобравшись на подоконник, примерил длину полотенца — «ноги не достанут до пола» — и представил себя висящим, с синим вывалившимся языком. «Картина препохабная... что говорить...»
Он слышал от кого-то или читал где-то, что в момент удушения у человека с бешеной силой появляется желание жить, что висельник инстинктивно бросается из стороны в сторону, хватается руками за что попало, только бы спасти себя.
И чтобы не дать себе возможности отступить, он сошел с подоконника, вытянул чемоданный ремень (ремень Анны) и скова взобрался на эшафот. Надев петлю на шею, поерзал несколько раз по скользкому от мыла концу, затянул до предела, так что дышать уже было трудно. Потом затянул ремень на одной руке и, заложив обе руки за спину, обмотал другим концом вторую руку.
Все было готово.
Он оглянулся на комнату, посмотрел в окно — рыжая кошка лениво грелась на солнце — и, ни о чем больше не думая, ринулся вниз.
К вечеру люди успели отдохнуть и теперь, причесанные, надушенные, шумно занимали места у столов, расставленных в зале заседаний и в кабинете директора.
Рядом с Гребенниковым по правую руку сидели Черепанов и Чотыш, приехавшие на площадку к демонстрации; Бунчужный, Журба, Надя и Лазарь занимали места слева; дальше, по обе стороны подковой составленных столов, сидели Абаканов, Женя, Радузев, Люба, Шарль Буше. А еще дальше — Дмитрий Шахов, Анна Петровна, Борис Волощук, Фрося, молодые и старые инженеры, мастера, ударники производства.
Надя по-хозяйски окинула взглядом стол и осталась довольна. Она встретилась взором с Женей. На девушке — голубое платье, хорошо сшитое, к лицу; она, вероятно, сознавала это сама, потому что беспрестанно вертелась, смеялась, а Абаканов не сводил с нее глаз. Не сводил с нее печальных глаз и Шарль Буше. С любопытством рассматривала Надя Анну Петровну и Любу Радузеву.
С мрачным достоинством сидел лучший десятник комбината Ванюшков. Руки свои он держал под столиком и не глядел на еду, словно боялся, что кто-либо заподозрит его в том, что он пришел из-за еды и выпивки.