Изредка взгляд его останавливался на Фросе — сухой, враждебный взгляд. Когда это замечала Женя, она подмигивала ему и показывала на вино.
Приветливо смотрел на соседей парторг коксохима Старцев; он сидел со своей Матрешей и рассказывал про сынка. Старцев был в морском белом кителе, надетом прямо из-под утюга (надеть горячую рубаху или горячий китель доставляло ему большое удовольствие).
«На кого она оставила Ванечку?» — подумала Надя. Встретившись взглядом с Матрешей, она прижала к груди руки и покачивалась, как если бы держала ребенка.
— У Веры! — ответила Матреша, поняв, о чем спрашивала Надя.
Вера, соседка Старцевых по комнате, жена прораба Сухих, была хорошая женщина; ее, не в пример мужу, любили в доме.
Надя одобрительно закивала головой.
Пока Надя занималась соседями по столу, Журба, держа стакан с вином, поздравил от имени партийного комитета и дирекции комбината всех присутствующих с пуском предприятий первой очереди.
Николай был в военной гимнастерке, с орденом Красного Знамени, стройный, чисто выбритый. «А подворотничок все-таки пришила ему я...» — подумала Надя, испытывая приятное чувство от того, что пальцы ее и теперь как бы касались его шеи. И она подумала, что если бы вовсе не знала Николая и вот только теперь за столом впервые увидела его, она сразу выделила бы его, только его одного. «Конечно, из мужчин здесь он самый лучший...»
Профессор Бунчужный, с измятым после сна лицом, небритый, смотрел куда-то в сторону. Он думал, что сегодня закончился еще один круг; правда, закончился не так, как хотелось... Он, конечно, сорвался, сорвался самым настоящим образом... Нет, не о такой победе мечтал. Но какую-то пользу своим присутствием на площадке он принес. И его печурка подтолкнула людей, скорее было введено в строй вспомогательное хозяйство доменного цеха, введена в строй домна-гигант. Да, его печурка стала, так сказать, катализатором. За этой ступенькой последует вторая. Впереди открывались новые дали, более заманчивые, волнующие, к ним надо было скорее придти.
Потом Бунчужный вспомнил утренний разговор со Штрикером: он еще не знал о самоубийстве.
— Федор Федорович! Вас поздравляют! Поднимите бокал!
Надя перегнулась и тронула профессора за рукав. Профессор увидел ее возбужденное лицо.
— Вы чудесный мой помощник! — сказал он и попытался поцеловать ее руку.
— За новые достижения в металлургии! — сказал Гребенников.
Бунчужный встал. Ему зааплодировали. Привычным жестом руки прикрыл лицо. Кожа на голове собралась в жесткие складки, волосы затопорщились так, что заболели корни. Подобное состояние он испытал утром, когда пошли долгожданные чугуны. Он взволнованно сказал несколько слов и выпил бокал вина.
Озабоченные, еще более расстроенные после вести о смерти Штрикера, сидели Анна Петровна и Дмитрий.
Новым, просветленным был Радузев. Люба стала такой, какой он знал ее в давние годы, когда бродил по саду или лежал, положив ноты на грудь, слушая музыку внутренним своим слухом. Люба вернулась душой, он это чувствовал, и это переполняло его счастьем.
Радузев налил Любе, Абаканову и Жене вина.
— За большое, настоящее чувство!
Потом каждый из присутствующих пил, за что хотел, непринужденная беседа журчала, наступила та минута, когда натянутость уступает место простоте, когда люди, даже мало знакомые, чокаются, желают друг другу удач, целуются, запевают песни.
— Ну, так как, Лазарька, ставить самовар — это общественно-полезное дело или общественно-неполезное? — спросил Гребенников.
Гости рассмеялись.
— Друзья, — торжественно провозгласил Гребенников и поднялся. — Я хочу выпить за человека светлой души, за нашего инженера Сергея Владимировича Радузева, которому некоторые из присутствующих здесь многим обязаны.
Поднялись Николай и Лазарь.
Втроем они подошли к Радузеву.
— Что такое? Чем они обязаны ему? — спрашивали друг у друга гости.
— Дело давнее. Когда-нибудь расскажем, — ответил любопытным Журба.
— Сережа... Э-эх... Хорошо, что оно так получилось... — сказал Лазарь.
Гребенников крепко обнял Радузева за плечи.
— Не знал... Не догадывался столько времени...— взволновано сказал Журба. Немного застенчиво они поцеловались.
— Что вы... что вы... Не надо... Боже мой... спасибо... Не надо... — Радузев чуть не заплакал. Потом взял себя в руки и дрожащим голосом сказал:
— Дважды человек не переживает одинаково ни радости, ни горя. О, если б это пришло ко мне десять лет назад...