— Значит, и по этому вопросу договорились. Запишем в протокол: принято единогласно. Что ж, на этом, пожалуй, можно объявить первое партсобрание закрытым!
Решив основные дела, оба некоторое время шли молча. Сумерки еще не скрыли степь, не спрятали под свое крыло селение, горы, тайгу, но воздух уже стал по-вечернему ароматен и влажен, малейший звук отчетливо доносился издалека. Несколько раз кружила над обнаженным торсом Абаканова летучая мышь, пытаясь усесться на спину, но тут же резко шарахалась в сторону и продолжала свой зигзагообразный полет, как подстреленная птица.
— Ты женат? — спросил Журба, когда они возвращались в селение.
— Нет. А что?
— Так.
— А ты, Журба?
— И я нет. А что?
И оба расхохотались.
— Сколько тебе?
— Двадцать восемь.
— И мне двадцать восемь. Годки! А я давал тебе больше, — сказал Журба.
— Больше? Когда давал?
Журба лукаво усмехнулся.
— Я кое-что знаю, о чем ты даже не подозреваешь.
— Любопытно!
— Скажи прямо, что тебя связывает с Радузевым?
— Вопрос что называется в упор, по-чекистски.
— Именно.
— Меня с ним ничего не связывает.
— А с блондинкой?
— С какой блондинкой?
— С той, у которой кукольные глаза... «Не отпирайтесь... Я прочел души доверчивой признанье»... Так, кажется?
— Так...
— Что скажешь?
— Она жена Радузева. А ты откуда ее знаешь?
— Я видел однажды, как на тебя эта блондинка смотрела. Сколько любви и скорби в нежном взоре... И потом...
— Что потом?
— Невольно видел ваше последнее свидание.
— Видел? Где? Когда?
— Так пришлось. Ваши сцепленные пальцы долго мерещились мне во сне...
Абаканов нервно потер лоб сильной своей рукой.
— Не надо говорить в таком тоне, — сказал он серьезно.
— Что с тобой?
— Ничего.
Абаканов вздохнул.
— Знаешь, Журба, не с каждым на такую тему говорить можно.
— Верно.
— Но с тобой можно!
— Благодарю!
— Мне двадцать восемь, а я кажусь себе старым-престарым...
— Почему?
— Не знаю. Скажи, как ты находишь Любу?
— Я видел ее несколько минут, меня познакомил Радузев. Признаюсь, Люсенька произвела большее впечатление.
— Узнать Любу за пять минут нельзя. Она могла показаться даже легкомысленной.
Так удивительно было Журбе видеть вздыхающего Абаканова, что Журба сказал ему об этом.
— Чего удивляешься! Я любил жизнь широкую, без берегов, большую, и вдруг Люба...
— Передо мной явилась ты...
— Именно! Она явилась, как виденье, только, увы, не мимолетное... Я полюбил ее сразу, как говорится, с первого взгляда. Все понимал: муж, дочурка, но полюбил вопреки здравому смыслу, вопреки разуму.
— А она?
— Ответила, но не позволила перейти грань, после чего говорят: произошла измена. Мы были и остались чисты, как брат и сестра. Удивительно? Да, удивительно. Можешь не верить. Говорю правду. Хотя мужчины любят прихвастнуть своими победами. У нас в этом смысле ничего не было. Ничего.
— Продолжай, продолжай!
— Черт его знает, что получается. Кажется, все женщины одинаковы, так нет же: вот с этой — счастье, а с этой — наказание. В этой все тебе нравится, даже недостатки, а у этой и достоинства неприятны. Люба полюбилась мне всем. Нельзя сказать, чтобы я не знал до нее женщин; изыскателю приходится порой попадать в самые неожиданные лапы и лапки... Мне ли говорить тебе! — Абаканов лукаво улыбнулся. — Но все это не то, не то... И вот Люба. Как она боролась со своим чувством! Мы могли в те первые безоблачные месяцы уехать куда-нибудь, бежать. Но... Люсенька... Для Радузева Люсенька — это жизнь, больше жизни. Оставить девочку Радузеву Люба не могла. Значит, бежать надо было с Люсенькой. А Радузев? Какое право мы имели казнить его? За нашу любовь? Бог ты мой, сколько взаимных упреков, обид, подозрений, чего хочешь. Влюбленные, кажется, то и делают, что без конца упрекают друг друга.
— И она осталась с нелюбимым человеком?
— Она осталась с отцом своего ребенка. С больным, изломанным человеком, с которым живет десять лет и которому не изменила никогда ни с кем.
— Так... так...
— Он увез ее, когда ей было шестнадцать, вырастил, воспитал. Он щадил ее, берег, он никогда не воспользовался своим опытом мужчины, своим нравом покровителя, он дал ей возможность вырасти, узнать его и самой решить, как поступить дальше. Она полюбила, и тогда только он стал ее мужем.
— Романтично!
— Да, романтично. Жизнь у Радузева сложная, путаная, но, мне кажется, честная. Я верю ему. Однако хватит! Это не относится к изысканиям...