— Чем же у вас кончилось?
— Не кончилось. Мучаемся... трое... ничем, впрочем, не запятнав совести.
Журба задал еще несколько вопросов, но Абаканов не ответил.
Ускорили шаги.
Рассказ взволновал Журбу, он подумал, что к чужой жизни мы неравнодушны потому, что в ней находим место себе, что большое чувство всегда трагично, что каждый человек мечтает о необыкновенной любви, но находит ее лишь тот, кто встретит непреодолимые препятствия. И было грустно, как в тот вечер, когда он бродил один по городу, заглядывая в чужие окна.
Остальную часть дороги они прошли молча.
Перед селением Журба оглянулся на кусты, залитые предвечерним светом. Хотелось представить здесь огромный металлургический завод, большой светлый город, но ничего, кроме потемневшей к вечеру травы да гор, вершины которых неестественно ярко сверкали, не увидел. Завод и город в тайге, на пустыре, были такой далекой мечтой, что реально представить их не хватило никакого воображения.
Уже затемно они пришли к дому. Женя, отдохнувшая после работы, принаряженная, с красной ленточкой на подобранных кверху волосах, встретила так приветливо, что у Журбы настроение улучшилось. «Какая она все-таки...»
Но тут выступила хозяйка, тоже принаряженная и тоже ожидавшая возвращения, и певучим своим голосом протянула:
— Заждались мы... — и подняла жаркие свои глаза.
Журбе стало нехорошо, и он отвернулся.
— Умывайтесь и скорее ужинать.
— А вы уже поужинали? — спросил Абаканов Женю.
— Ждали-ждали...
— Товарищи, — объявил Абаканов, доставая полотенце и мыло. — С завтрашнего дня переселяемся на площадку.
— Как на площадку?
Поднялись со своих мест остальные изыскатели.
— И снова костры? А кто поварить будет? — допытывалась Женя.
— Вы будете.
— Я не повар, а старший рабочий. И не затем ехала из Ленинграда...
— Меньше разговоров, женщина!
— Я не женщина, а девушка...
— Тем более!
Женя увяла.
— Успокойтесь. Я пошутил. Повара найдем. А переселиться надо. Сами понимаете: чего маятником каждый день шастать туда и назад по семь километров. Надо привыкать к площадке, осваивать ее. Может быть, это не только наше сегодня, но и наше завтра. Может быть, она станет нам самой дорогой землей...
Из темного угла избы глядели горящие угольками черные глаза Коровкина-отца, глядела нелюдимая, запертая на засов душа.
— Так это верно, Николай Иванович? — спросила Женя, еще почему-то не допуская, что это так.
— Раз начальник изыскательской партии говорит, значит верно.
Переселение не отняло много времени, хотя отняло немало труда: Пияков не дал лошади, и группе пришлось переносить свое добро на плечах.
Под горой Ястребиной, у лесного мыска, разбили палатки, соорудили навес, под которым сложили из камней и глины русскую печь и плиту. Это сооружение назвали фабрикой-кухней. В поварихи пошла пожилая опрятная женщина Федора, вдова убитого колчаковцами красноармейца.
«Молнии» полетели в филиал Гипромеза, и группа со дня на день ждала специалистов, ждала денег, но Грибов почему-то отмалчивался. Недели три варились в собственном соку. Сколько ни обращались к председателю колхоза, людей он не выделял, а сельсовет пошел дальше: пригрозил налогами тому, кто отважится идти работать на площадку. Не разрешили рубить лес на сооружение барака и конторы, запасы продовольствия и денег стали истощаться, работе грозил срыв.
Тогда Журба нанял лошадь и поскакал в Гаврюхино: оно лежало километрах в пятидесяти от Тубека, по дороге через открытую волнистую степь.
Выехал Журба рано утром и часам к одиннадцати прибыл на место. Расспросив, где помещается райком партии, он рысью подъехал к деревянному домику, и, осадив коня, привязал его к коновязи, находившейся в нескольких шагах от крыльца.
«Хоть бы застать...»
Опасения оказались напрасными, секретарь райкома Чотыш был у себя. Узнав, что перед ним заместитель Гребенникова, Чотыш протянул руку и пригласил сесть.
Журба рассказал о положении группы, не сгущая красок, но и не скрывая ненормальностей.
— А где Гребенников?
— В длительной командировке. Он за границей.
— Создается впечатление, — продолжал Журба, — что мы кому-то наступили на мозоль, что мы — самозванцы, никем не признаны, никем не призваны. Нас толкают на самую отъявленную кустарщину.
Пока Журба говорил, лицо Чотыша сохраняло невозмутимое спокойствие.
— Вы наступили не на мозоль, а на горло. И не кому-то, а врагам советской власти. Но, знаете, есть закон марксистской диалектики, закон развития, закон неодолимости нового. Через него не перескочишь. Вы коммунист?