Он перебирал в памяти их встречи, ее и свои слова, от первых, под плащом, на грузовой машине, и подумал, что как ни тяжело любить без взаимности, но еще тяжелее видеть настоящую любовь, когда не можешь ответить на нее взаимностью. Женя была близка, порой она пробуждала отцовские чувства, порой он смотрел на нее, как на сестру, мог позволить и острую шутку, и дружескую грубоватость, но это не составляло того, что в его представлении называлось любовью. Он не мог притворяться, лгать — и он молчал.
Как все любящие женщины, она безошибочно прочла его мысли. Тяжелый вздох сотряс ее худенькое тело.
— Может быть, тебя, Женя, отпустить домой? В Ленинград? Хочешь? Ты такая маленькая... Еще зачахнешь у нас. Зачем жертвы? Неужели думаешь, что жизнь человека мало стоит? Нам трудно, время суровое, мы, как на войне, но все равно, разве мы не хотим, чтобы каждому жилось лучше, чтоб каждый чувствовал себя счастливым?
Жене показалось, что от нее хотят избавиться. И слезы заполнили ее глаза.
— Никогда не говорите так. Никогда. Слышите?
Он поднялся.
— Не уходите. Еще немножко.
Короткий зимний день кончался. Он глянул на часы: было около двух. Почему солнце погасло? Женя также посмотрела в окно. Она подумала, что ехать ему далеко, и сказала:
— Идите.
— Женя, забыл сказать тебе: нас с Абакановым вызывают в крайком...
— Что там?
— Не знаю. Может быть, придется побывать в Москве...
— Зачем же мне тогда спешить выздоравливать?
— Ты ребенок, Женя...
— Вот и новый год скоро. Тысяча девятьсот тридцатый. И мне придется его встретить здесь... Без вас...
Она вздохнула, притянула его к себе. Воротник сорочки раскрылся: единственная тесемочка от воротника беспомощно болталась, вторая отсутствовала. Как тогда, на горном перевале, под его губами очутилась ее маленькая, как мячик, грудь, и, поддавшись нахлынувшему чувству, назвать которое не мог ни в тот момент, ни позже, он поцеловал эту маленькую детскую грудь.
По-зимнему яркое и как бы влажное солнце садилось на пики хвойных деревьев, когда путники оставили позади себя Гаврюхино. Мороз спал. Возница беспокойно оглядывался по сторонам: из-за горы неслось облачко с такой быстротой, что движение его можно было проследить без ориентиров.
— Торопиться, однако, будем.
Встав, шорец принялся яростно хлестать лошаденку по ногам, по короткому пятнистому крупу, загикал, засвистел. Взяв в галоп, лошаденка раза три ударила копытами по передку саней, забросала седоков сбитым снегом и перешла на рысь. Ехали по бескрайнему пустырю, на котором Журба не различал никаких следов дороги.
Помутнело.
До Тубека путь лежал через овражистую степь, окаймленную на востоке тайгой. Хрупкие снежинки, замелькавшие перед глазами, казалось, не падали с неба, а срывались ветром с покрова и стремительно уносились ввысь. В один миг скрылось солнце. Белая лошадь, белая спина возницы слились с белым беспредельным пространством. Ездоки погрузились как бы в молоко.
— Худо, товарищ... — сказал шорец. — Что, однако, делать будем?
Остановились. Резкие порывы ветра заламывали голову лошади. Журба встал. Ветер распахнул его шубу и кинул в лицо ошметки сухого снега.
— Пустите лошадь, пусть идет сама.
— Вернуться лучше.
Они отъехали километров девять, впереди лежал долгий путь, но Журба заупрямился.
— Вперед!
Проваливаясь по колени, они зашагали по снежной пустыне, держась за сани. Лошадь шла по ветру, но минут через тридцать остановилась. Журба, меряясь силой с ветром, протолкался вперед.
— Что с тобой, милая? Чего стала?
Взъерошенная, седая лошадь понуро уставилась в землю залепленными снегом глазами.
— Подкормите ее.
Шорец вытащил из-под сидения клок сена и, сбиваемый с ног ветром, пошел к голове лошади. Журба помог ему, поддерживая за плечи. Лошаденка безразлично поглядела на сено, а потом принялась вяло есть. Журба принес еще сена, лошадь ела. Отдохнув и подкрепившись, сама пошла дальше. Они сели на санки, но лошади было тяжело. Снова пошли, держась за сиденье. Ветер с свистом мчался по раздольному снежному морю, неся за собой тучи мельчайших кристалликов. Борясь с ветром, обивавшим путников в сторону, проехали еще километров пять. Вьюга усиливалась. Лошаденка остановилась.
Журба знал, что в тундре, когда застает непогода, ненцы останавливают оленей, кладут их на снег, сами ложатся между ними и ждут, пока не распогодится.
Они выпрягли лошадь, закрепили на ней рядно и хотели положить, но она не ложилась. Тогда они опрокинули сани, подостлали остаток сена и, сделав укрытие, легли на снег с подветренной стороны.