Вечером, когда над тайгой высоко поднялась выпуклая, неправдоподобно большая луна, в лагерь путейцев-строителей прибежала запыхавшаяся Женя.
— Ты как сюда попала? — накинулся Журба.
Женя небрежно ответила:
— Подвезла машина.
— Никакой машины не было!
— А тебе что?
— Смотри, Женька, так погоню, что больше не захочешь.
На девушке та же одежка — вязаная кофточка и сатиновая юбка, только вместо разбитых башмаков — сапоги, а голова повязана голубой косынкой.
— Как решилась одна идти тайгой? На ночь глядя...
— Я не к тебе. Не воображай. Пришла сказать, что приехал Гребенников.
— Где он?
— На рудники ездил.
— Ну, что он?
Она молчала.
— И для этого ты после рабочего дня пришла сюда?
— Для этого. Ну, я пошла. До свидания!
— Постой! Куда ты?
— Некогда. Можешь проводить, если хочешь. Впрочем, не надо. Где твоя палатка? Я, кажется, немного устала. Бежала всю дорогу. Боялась, что ты спать ляжешь. Чем это у вас пахнет?
— Медведицу сегодня хлопнули. Хочешь, угостим медвежатиной?
— На что мне твоя медвежатина!
— Чудесное мясо! У наших ребят пир с утра.
— Не хочу. Пойдем лучше к тебе в палатку. Я посижу немножко, отдохну и пойду.
— Неудобно, Женя. Рабочие еще что-нибудь подумают.
— Мне все равно. Лишь бы я знала, что ничего у нас никогда не было и не будет.
Женя пошла по таежной тропинке назад, на свой участок.
— Женька! — он схватил ее за руку. — Ты доведешь себя и меня...
Ему захотелось ее поцеловать, но он оттолкнул ее, даже не притянув.
— Я знаю, что ты любишь меня, Николай. Зачем притворяться? Но это ни к чему. Запомни: никогда я не стану твоей. Ни другом, ни подругой. Не хочу. Я могу тебя обнять, если хочешь. У тебя такие усталые глаза. Я поглажу твои брови. И свою руку положу на твои губы. Только это все так, по-братски. Вот если б ты сразу, когда мы ехали на машине и шептались под плащом, или в тайге, в палатке, когда ты читал Маяковского, и еще, когда я ждала тебя, а ты там наслаждался беседой с алтайцами и не думал обо мне, а я мучилась, — тогда я еще могла бы полюбить тебя и стать твоей женой. О, ты не знаешь, как я могу любить! Но это прошло. Я могу теперь даже остаться вдвоем с тобой — и ничего. Впрочем, я может быть чуточку и люблю, но для меня чуточку любить — значит, не любить вовсе.
— Женька, хватит. Ты чудная! Но к чему эта песня без слов? Или вернее — слова без песни?
Глаза Жени были печальны.
— Прощай! Я пойду и буду думать о тебе. Ты чужой. Всем, всем чужой. Зачем только повстречался? Дорожка моя такая маленькая, вот как эта таежная тропка. Мне хорошо было без тебя. У меня теперь в группе славные ребята. Неужели думаешь, что Николай Журба — это целый мир? Что в его золотых кольцах, в хмелю его волос — счастье? Неужели только твои руки — это руки, которые я могла бы целовать? И что твои ладони созданы только для того, чтобы я могла уткнуться в них лицом и плакать? Мир велик. И я поняла, что жить без любви — значит, жить без оков. Зачем мне твои кандалы? Поцелуй меня, если хочешь, и я уйду. Только в лоб. Я знаю, ты хочешь поцеловать в губы, но не надо — только в лоб.
— Я ничего не хочу. Ступай. Ты как исступленная. Ты все убеждаешь себя в чем-то. Зачем?
— Да, я исступленная, но разве я не вижу, как ты светишься, когда я прихожу? Разве, если б меня не было на площадке, ты не чувствовал бы себя одиноким? Другого полюблю, а тебя нет. О, ты не знаешь меня.
— Иди. Иди, Женя. Милая. Я, кажется, действительно, дойду до того, что упаду к твоим ногам...
— Вот к этим?
Она чуть приподнимает юбку, и ему видны ее ноги подростка, с круглыми коленками.
— Разве можно упасть к таким сапогам? Сколько на них грязи. Я шла и за собой тянула пласты. И я вымыла свои ноги наспех. Ну, иди в палатку. Спи. И ничего дурного не думай. И пусть тебе приснится красавица, которой я вцеплюсь в волосы...
Он обнимает ее за тонкую талию, она прижимает его руку к себе, и они идут по тропе.
— Прощай! Пусть хранит тебя судьба! — Журба целует ее в волосы.
Женя идет, а он глядит вслед. Обернется? Нет. Идет. И за ней — черная тень.
— Женька! Же-е-ня!
Разбойничий свист раздается в ответ, но Женя не оборачивается.
«Какая она... Разве можно быть такой непосредственной? Такой обнаженно правдивой? Странная, чудная девушка. Однако сердцу не прикажешь. То, что было однажды там, в краевом центре, в комнате Абаканова, в канун нового года, прошло. И не вернется. Тогда сердце звало ее, а теперь нет».