— Ясно, только ты напрасно валишь все неудачи на меня. Что мог сделать? Сам видишь... Было нас семь человек. Кроме Абаканова, ни одного специалиста, зубами вырывали каждого человека.
— Судят по результатам.
— И результаты есть. Провернули такую работу!
— А условия для людей? На что надеялся? На патриотизм? На аскетизм? На романтизм? На что надеялся, спрашиваю?
— Голыми руками не построишь!
— Почему не добивался в крайкоме, в крайисполкоме, в Москве?
— Добивался. Не дают.
— Почему не поехал, пока не вытянули за чуб?
— А кого здесь оставишь?
— Кого угодно!
— Я так и сделал: оставил своим заместителем десятника Сухих, а сам и в район, и в крайцентр, и на строительство железной дороги. Кое-чего добился, хотя ты не замечаешь...
— Нашел, значит, заместителя... Сухих!
— Своей властью назначил: не отрывать же Абаканова, единственного инженера. А что получилось? Охмелел человек, дорвавшись до власти, заставил величать себя директором... Я знал, мирился. До поры до времени вынужден был мириться.
Как ни тяжело было Гребенникову, но он не смог удержаться от сочувствующей улыбки.
— Натворил бед, не отвертывайся. Ты понимаешь, тяга пошла. Людей за сотни километров потянуло на наш огонек. Я сегодня говорил с народом. Новый центр объявился в тайге!
— Не стану оправдываться, только напрасно ты выступаешь, как прокурор. Бросил Грибов группу в глухую тайгу; ни денег, ни материалов, ничего. Только чуть организовались, развернулись, а тут — мороз. Люди болеть начали. Одежонка худая. Женя Столярова, комсомолка, единственная девушка на площадке, плеврит захватила, еле отходили. Спасибо Чотышу, помог достать валенки, стеганую на вате одежонку. Колхоз выделил нам лесорубов, подтрелевали лес к площадке, построили несколько бараков, перенесли кузницу сюда. Легко судить, да нелегко сделать то, что наша группка сделала. По суткам, бывало, мы с Абакановым не спали. Обросли шерстью... Зиму тяжелую пережили. Геодезисты и геологи из филиала Гипромеза окопались в краевом центре, а сюда хоть бы кто. И вот благодарность... Еще грязью замарали. Клеветой обличили. С работы поснимали. Грозили из партии исключить. А с января только каких-нибудь пять месяцев прошло. Но сколько успели! А ты ничего не замечаешь.
Гребенников хлопнул друга по плечу, и от рубахи Журбы пыль пошла по комнате.
Закипевший чайник напомнил, что пора садиться за стол.
— На вот полотенце, мыло, иди, полью на руки.
Николай стянул тяжелую рубаху, они вышли во двор.
У Джонсона горела лампа, и время от времени свет ее пересекала мужская фигура. Гребенников лил воду на спину Журбы, на сизую от загара шею. Николай фыркал, кряхтел, отплевывался, мыло долго не мылилось, от Журбы исходил крепкий запах здорового тела.
После умыванья лицо его помолодело. Николай с явным удовольствием вытирал спину, грудь, ловко орудуя мохнатым полотенцем.
— Будто на свет народился!
Из чемодана Гребенников достал коробку консервов; через минуту в комнате до того вкусно запахло, что Журба накинулся на еду, как голодающий. Они устроились на подоконнике и, держа на весу жестянку, погружали в золотистое масло куски хлеба, нанизанные на охотничьи ножи.
— Как твоя трасса?
Журба оживился.
— Протянули почти на шестьдесят километров!
Он говорил с гордостью, с удовлетворением, потому что это был единственный строительный участок на огромнейшей территории.
— Сколько шорских да алтайских колхозников вышло на трассу! Народная стройка!
— Поздравляю.
— Василий Федорович Бармакчи, есть у нас такой, — он проводил нашу группу сюда, — так и он работает на трассе, кладет шпалы. Если не возражаешь, перебросим сюда. Комендантом сделаем. Люди прибывают с каждым днем.
— Погоди. Разберемся.
— Представь, ведем сегодня дорогу через кряж, подключил я машину... Как бабахнет, так медведя и убило!
— Какого медведя?
— Медведицу. Вот такую... Шкуру сдирали скопом часа два. Целый ковер. А мясо какое...