К четырем часам дня Гребенников снова отправился в Гипромез. Грибов предупредил, что с вечерним поездом на площадку выезжает бригада инженеров и техников. В Рудметаллстрое пообещали отгрузить материалы для подсобных мастерских, для коммунальных сооружений и подземного хозяйства. После совещания в крайкоме подул другой ветерок...
В Рудметаллстрое к нему подошел низенький, очень подвижной, хотя и плотный человек, чем-то напоминающий шмеля перед взлетом.
— Вы ко мне?
— К вам, товарищ Гребенников. Назначен в ваше распоряжение. Инженер Роликов. Металлург. Доменщик.
— Где работали до этого?
— На уральских заводах.
— На площадке познакомимся ближе. Когда выезжаете?
— Когда прикажете.
— Поедете вместе с моим заместителем, товарищем Журбой. Свяжитесь с ним через филиал Гипромеза.
В Водоканалстрое ему обещали отправить группу специалистов и квалифицированных рабочих, выделить часть материалов.
«Да, ветерок другой...» — думал Гребенников.
Вечером Гребенников, узнав домашний адрес Радузева, решил зайти к нему. Двери были открыты, и Гребенников, окликнув хозяина квартиры, пошел на голос, глухо доносившийся откуда-то из комнаты, заставленной роялем, дамским письменным столиком и узкой софой. Не увидев Радузева, Гребенников сунулся было во вторую комнатку, но из-за ножек рояля показалась знакомая голова. Кровь прилила к лицу Радузева и, когда он, наконец, выполз на свет божий, долго не отходила.
— Резинку искал... Закатилась. Простите...
Почистив рукой брюки, Радузев пригласил Гребенникова сесть. Гребенников протиснулся к софе.
Дома, среди этого склада мебели, Радузев показался Гребенникову более спокойным, приветливым, домашним, и печаль его погасших глаз не так резко выделялась на худом лице, покрасневшем от прилива крови.
Гребенников попросил познакомить его с материалами проекта «завода-мечты». Радузев не заставил упрашивать себя, видимо, он ждал, что когда-нибудь такой момент настанет. Жарко, с волнением, прерывающимся голосом он принялся рассказывать, каким представляется ему металлургический комбинат в тайге, как оживет край, как засветятся в ночи на огромном пространстве огоньки заводов, рудников и угольных шахт, рожденных на юге, да новых угольных шахт, рудников и заводов на севере богатейшего бассейна.
— Таежный наш комбинат положит этому преображению начало!
Одно время у Гребенникова возникло подозрение, не с маньяком ли свела его судьба, не бредит ли этот молчаливый, замкнутый человек, но все было разумно, возможно, логично, об этом не раз думал и он сам, когда в тиши, наедине с собой, хотел представить будущее края.
Условившись, что Радузев подготовит ему к отъезду в Москву материалы, Гребенников поднялся. Но в это время вошла Люся.
— Папа, у меня руки-замаруки! — и протянула крохотные полные, как у целлулоидной куклы, руки.
— Где ты измазалась?
— Чистила ботиночки. Мажу, мажу, а они не блестят.
Гребенников глянул на ноги: туфельки были густо вымазаны мазью.
— Не стану мешать вам, — сказал он, пытаясь проложить дорогу к выходу.
— Вы не мешаете. Я один. Жена на репетиции, она артистка драматического театра. Хотите, я сыграю вам что-нибудь на память?
— На память?
Гребенников усадил к себе на колени Люсю и, прижав ее к груди, гладил шелковые волосики.
— Какая ты хорошая, милая... Какая ты...
Радузев прошелся по комнате, о чем-то все время размышляя, потом сел за рояль.
Гребенников услышал «Лунную сонату» — величественное, глубокое произведение, с огромной силой передающее мысли о прекрасном, большие человеческие страсти.
Окончив сонату, Радузев долго молчал.
— Играйте еще.
Радузев играл одну вещь за другой, играл свободно, с большим проникновением, с чудесной непринужденностью, но весьма странно. И чем больше он играл, тем яснее становилось, что исполнение Радузева отличалось своеобразием, может быть, даже спорностью; на все накладывал он печать своей оригинальной индивидуальности; даже хорошо знакомые Гребенникову вещи приобретали неожиданно новую окраску, получали свое огранение, и в этом, пожалуй, заключалась прелесть игры Радузева. Заметил Гребенников также и то, что подбор произведений был далеко не случаен: все, что ни исполнял инженер, отличалось или глубиной мысли и чувств, или волнующими своей красотой картинами природы, или тревожной мечтой, уводящей человека к звездным недосягаемым далям. Много света вторгалось в эту небольшую комнату за какой-нибудь час времени, целый мир вошел сюда, и Гребенников давно не чувствовал себя так хорошо, как в этот странный вечер.