По ночам в его кабинете допоздна горел свет. Марья Тимофеевна слышала шаги мужа, тихонько стучалась к нему, но Федор Федорович либо не слышал, либо не хотел впускать жену; сама же она по давней привычке не решалась нарушать его одиночество, раз он работал.
Утром старый институтский автомобиль ждал у подъезда.
За слюдяными желтыми окошечками убегали назад мокрые дома, дождь глухо стучал по брезенту, с писком выжималась из-под шин грязь. Бунчужный, занятый своими мыслями, сползал с сиденья, пока не упирался коленками в кресло шофера.
За институтскими воротами Федор Федорович без сожаления, но и без поспешности оставлял машину и, потирая придавленные коленки, поднимался к себе. Широкая лестница уводила на второй этаж, разделенный пополам длинным коридором. Бунчужный поднимался медленно, хотя и не страдал одышкой.
Ему слышались голоса научных сотрудников химической лаборатории — хмельной задор приобщения к тому большому, что называлось исследовательской работой.
— Металлургия — это химия высоких температур. Шихта решает дело! — говорила молодежь химической лаборатории.
— Металлургия — это физика и механика высоких и средних температур, — говорилось в лаборатории засыпных аппаратов.
Федор Федорович щурил глаза.
Все это так. И все это не так...
Но страстные споры об определении металлургии не трогали профессора, хотя они были вовсе не терминологического характера. Бунчужный вспоминал эти споры в минуты, когда покидал институт.
Рабочий день Федор Федорович начинал с обхода лаборатории вязкости шлаков. Он замедлял шаги, задерживался на несколько секунд у порога, морща лоб, затем резко толкал дверь.
На несложных установках определяли вязкость шлаков. Беглого взгляда было достаточно, чтобы убедиться, что ничего нового не произошло: шлаки оставались густыми, тяжелыми, свидетельствовали о том, что шихтование велось неправильно и что титано-магнетиты освоить не удалось.
Да... шлаки... Они не давались профессору. У него даже появилась неприязнь к аппаратуре, к научным сотрудникам этой лаборатории, даже к дверной, слишком блестящей ручке, ко всему, что делалось здесь.
— И все-таки ванадистый чугун из титано-магнетитов будет получен! — с азартом шептал он, идя в химическую лабораторию.
В химической, впрочем, было не лучше. На слишком холодном кафельном полу стояли холодные столы и табуреты. У штативов с бюретками работали молодые исследователи; свет падал сверху сквозь матовые стекла, и в лаборатории было, как в операционной.
Бунчужный останавливался у столика, молча смотрел, как работала молодежь. Сюда приносили руду, шлаки, десятисантиметровые чугунные «чушки». Лаборанты ставили «чушки» под электрическое сверло, руду и шлаки пускали под дробилку и электрическую ступку, пробу взвешивали на аналитических весах, таинственно хранившихся за стеклом отлично склеенных футляров. В эрленмайеровской колбочке навеску обдавали соляной кислотой, в лабораторию вторгался запах сероводорода, пробу подвергали последующей обработке, вводили гипосульфит и на бумаге высчитывали результаты титрования.
Молодежь работала безукоризненно.
Но Бунчужный вытирал платком лоб и, согнувшись, шел в кабинет. Там бросал на стол новый анализ и ходил по ковровой дорожке взад и вперед. Десять шагов. И почти всегда, когда хотелось повалиться на диван, может быть, даже захныкать от боли, от злости, раздавался стук в дверь.
Старший научный сотрудник и зять Бляхер умел входить сразу, всем корпусом. Они работали вместе не первый год — с тысяча девятьсот двадцать пятого — и научились понимать друг друга без лишних слов.
Профессор внимательно рассматривал хорошо вычищенные башмаки своего помощника и, чтобы скрыть мучительную досаду, принимался перелистывать анализы плавок.
— Мудрим, Федор Федорович. Жизнь подскажет более простое решение проблемы, — начинал Лазарь.
Бунчужный зло глядел на зятя.
— Мудрим?
— Нутром чую, что это решится проще. И мы потом с вами будем удивляться, до чего в своем упорстве запутали вопрос...
Бунчужный долго мял платочек, не зная, что с ним делать.
Потом на две-три лекции Бунчужный уезжал в институт стали, а один раз в пятидневку — на завод, находившийся в двухстах километрах от Москвы. У маленькой доменной печурки, которую рабочие называли самоварчиком, профессор садился на ступеньку, рыжую от мельчайшей рудной пыли, и продолжал тягостный анализ расчетов, столько раз подводивших его.
В шесть, по давно заведенному женой порядку, Бунчужный обедал дома. Что-то приносили, что-то уносили. Словно слепой, он тыкал вилкой в тарелку, вилка визгливо скользила по тарелке, ни на что не натыкаясь. Глаза профессора устремлены были в пространство.