Бунчужный снял перчатку и, пожав ему руку, посмотрел на часы.
— Немного опоздал. Простите. Домашние дела... Сколько сделали подач?
Пока Лазарь докладывал о работе, профессор снял в газовой будке пальто, надел рабочую спецовку. Вместе вышли на площадку, к печи.
По настоянию Федора Федоровича, печь загрузили на бо́льший расход кокса. Она, казалось, дрожала от буйства огня, и Лазарь со строгим лицом следил за работой охладительной системы, за показаниями приборов.
С площадок по зонам печи брали пробу шихтовых материалов, анализы из экспресс-лаборатории приносили один за другим. Федор Федорович и Лазарь одновременно просматривали каждый новый анализ, и по их лицам горновые видели, что работа мало радовала ученых.
Шлаки в этот раз почему-то пошли пустые, началось зависание печи, опыт пришлось прекратить.
Левым, слегка воспаленным глазом — профессор долго перед этим смотрел сквозь стеклышко внутрь клокочущей печи — Федор Федорович уставился на своего помощника. Потом вынул клетчатый платок, аккуратно вытер залоснившиеся щеки и, ничего не сказав, пошел одеваться в газовую. Лазарь и горновые посмотрели вслед.
— Федор Федорович! Минуточку!
— Что еще?
Обычная мягкость обращения изменила ему, он стоял вполоборота. Уже одна эта поза не располагала к беседе.
— Хотите возражать против методики сегодняшней работы? — спросил профессор.
— Вообще, да. Но я сейчас хотел спросить вот о чем...
— Каковы ваши возражения?
— Извольте. Если бы мы сегодня и добились успехов, это ровно ничего не решило бы.
— Вот как!
— Мы вели печь в условиях, максимально удаленных от производственных. В тигле можно сделать и дьяволенка!
— Так думаете?
— Так думаю.
— Что еще хотели сказать? — Федор Федорович продолжал стоять вполоборота.
«Чего он дуется?»
— Я хотел спросить, поедете ли вы сегодня на совещание в ВСНХ? — спросил Лазарь.
Бунчужный вынул из кармана повестку, аккуратно сложил ее вчетверо, провел ногтем по сгибу и всунул в руку Лазарю.
— Поезжайте вы от института.
— Спасибо, у меня есть приглашение.
Федор Федорович вспомнил Штрикера, но в первый момент мысль не задела в нем ничего. «Конечно, сегодняшняя выплавка дала гораздо больше, чем вы думаете. К утверждению надо уметь приходить и через отрицание».
Он посмотрел на аппаратуру в газовой, на ослепительную лампу и, тщательно расправляя складочки лайковых перчаток, сказал:
— Мне не нравятся некоторые участники совещания в ВСНХ.
Он уставился на зятя, точно инженер был в чем-то виноват.
— Какие участники?
— Некоторые...
«Чего это он сегодня такой?»
В машине профессор откинулся на подушку и закрыл глаза. Завод, напряженная работа, беспокойное утро отошли в сторону, он показался себе жалким и почему-то очень одиноким. «Но ведь никакой второй для меня жизни не будет. Это и есть та единственная, многообещающая, долгожданная, которая пришла и в которой я должен сделать все для себя и для людей — моя единственная неповторимая жизнь...»
Машина шла быстро. Покачиваясь на мягких рессорах, Бунчужный думал о проведенной работе и не мог избавиться от тягостного чувства, овладевшего им. В институте он перелистал записи опытов — своеобразную историю болезни и сделал перерасчет последней работы. Теперь следовало отправиться домой.
Бунчужный облокотился на стол, лбом коснулся его холодной поверхности. И снова охватила его грусть. Он лег на софу и едва вытянул ноги, как тело потеряло весомость; затормозилось время, и в тишине, не нарушаемой даже стрекотанием карманных часов, стало привычно всплывать затонувшее, памятное, возможно, тем, что находилось по ту сторону пути.
А не поехать ли в самом деле на заседание?
Он передал по телефону Марье Тимофеевне, что занят и чтобы обедали без него, домой вернется вместе с Генрихом.
— Как шлаки? — осведомилась Марья Тимофеевна.
— Сдаются, Машенька... Сегодня еще раз убедился, что иду по правильному пути. Температура и шихтовка решат дело.
— Ну, я рада... боже мой... Не забудь пообедать в институте. И не задерживайся на заседании. Скорее возвращайся домой.
Пообедав, он подготовился к совещанию. А в восемь тридцать вечера, сердясь на всех и больше всего на себя, на свою нелюдимость, вышел на улицу.
Совещание, на которое не хотел идти Бунчужный, оказалось в самом деле необычным. Словно свежий предрассветный ветерок коснулся лица, и может быть впервые за много лет работы в институте Бунчужный вдохнул полной грудью воздух.