Радостно возбужденный и редко столь откровенный, Бунчужный доверчиво взял Штрикера за отворот пальто.
Штрикер не ответил.
— Ты нехорошо сегодня выступил. Извини меня, но нечестно. Нечестно перед коллегами. Как выскочка! — сказал Штрикер строго, когда автомобиль, качнув на рытвине, повернул в тихую улицу.
Бунчужного словно кнутом стегнули. Он рванулся, и при свете фонаря Штрикер увидел, как лицо земляка покрылось пятнами.
— Да, нечестно! Так нельзя выступать нам! — сказал еще строже.
— Кому это нам? — с трудом выдавил из себя Бунчужный.
— Нам, могиканам. Нам, кому по праву принадлежит жизнь.
— Не понимаю.
Тогда Штрикера прорвало.
— Как ты не поймешь, что индустриальным государством должны управлять мы? Мы должны быть хозяевами! Мы — старые ученые. Мы должны быть господами положения, а не кто-то. Мы инженеры! Специалисты! И я говорю не от своего только имени. Есть люди побольше нас с тобой, которые точно так же смотрят на вещи. И здесь — и там... — он ткнул рукой в пространство.
Наклонившись к уху, прошептал: «Во Франции... И в Америке... в Англии... Понял?»
— Ничего не понимаю. Значит, надо было выступать, как Кобзин?
— Кобзин знает, что делает, а вот ты нет!
— А я... я... плюю на него! — не выдержал Бунчужный.
«Как мало меняется в жизни человек... Даже голос...» — поймал себя на мысли Штрикер. И ему представился вихрастый голодный мальчишка, которому он когда-то покровительствовал на заводе как сын мастера.
— На тринадцатой годовщине революции люди в воротничках и манжетах сидят за кустами, с обрезами в руках, точно махновцы... Это ты считаешь нормальным?
— Истинно русский ученый. Идеалист!
Штрикер снова наклонился к уху Бунчужного, но, покосившись на спину шофера, промолчал.
— Пожалеешь...
Долго ехали молча.
— А ты, случайно, не заметил, что у Кобзина и его дружков лица сегодня будто схожи стали? Знаешь, я наблюдал: покойники все похожи друг на друга... — сказал Бунчужный.
Дома им открыл дверь старик Петр.
— Как дела, юноша? — спросил Штрикер.
После столкновения с Бунчужным было неприятно пользоваться его гостеприимством. «Но не менять же квартиру сейчас!» — подумал с раздражением Штрикер, отшвыривая калоши.
— Дела наши — благодарение богу, Генрих Карлович!
Петр помог гостю снять пальто и подобрал калоши, Бунчужный, как всегда, разделся сам.
— С богом не воюешь?
Желтое, в мельчайших ромбиках морщин, лицо Петра улыбалось приветливо.
— Не в наши годы воевать, Генрих Карлович!
— Чего ж не в твои годы? Вот Федор Федорович воевать с целым миром собрался! И никакие годы его не страшат.
Бунчужный прошел через столовую в кабинет.
— Как совещание? — спросила Марья Тимофеевна, видя, что муж расстроен.
Бунчужный поцеловал ей руку, Марья Тимофеевна вышла навстречу Генриху Карловичу.
— Как прошло совещание?
Штрикер поморщился.
— Где дамы?
— Наши дамы уехали в город. Обещали вскоре вернуться. Что с Федором?
Штрикер сел на диван, но не сиделось. В аквариуме плавали вуалехвосты, изящно пошевеливая газовыми шлейфами. Он посмотрел на рыбок, низко наклонившись. Ему показалось, что на стекле сохранился отпечаток пальцев Анны. Даже пахло ее духами.
— Немного повздорили с Федором. Кстати, где он?
Марья Тимофеевна принялась разливать чай.
— Пожалуйте.
Федор Федорович лежал на диване, положив под голову бархатную подушечку.
— Не обращай внимания, — сказала Марья Тимофеевна, входя. — Своих взглядов другому не навяжешь. Пойдем чай пить.
Бунчужный нашел теплую руку своей подруги.
— Нездоровится. Устал немного...
— Пойдем. И Анна Петровна скоро придет.
Федор Федорович сел, причесал седой ежик волос тоненьким гребешком.
— Я тебя понимаю. Он какой-то странный... — сказала Марья Тимофеевна. — Но у каждого своя жизнь.
— Ты меня прости... — начал Генрих Карлович, когда Бунчужный сел за стол. — И упрямство... Да, упрямство, конечно, ценная черта ученого. Но настоящий ученый никогда не теряет чувства реальности. Титано-магнетиты... Ванадий...
— Да будет вам, кушайте чай! У вас обоих к старости характер испортился.
— Мне нельзя стареть! — огрызнулся Штрикер.
«Как он решился жениться на такой молодой... — подумал Бунчужный. — И как она могла согласиться...»
— Ты меня обидел, не скрою,— сознался Бунчужный. — Возможно, я не умею говорить. И теряюсь. Но с тобой не соглашусь. Понимаешь ли, можно не изучать философии, не знать ее истории, не знать школ, течений и в то же время активно исповедывать и проповедывать определенные философские взгляды. От твоей философии, извини меня, дурно пахнет. И я рад, что был на совещании. Ты даже не представляешь, до какой степени рад.