Штрикер выслушал внимательно.
— Нет. Если я лгу и обманываю, так не больше не меньше, чем другие.
— Не понимаю, как можно с помощью лжи и обмана учить людей истине, убеждать их в правоте своего дела!
— Все разумно, целесообразно, оправданно, если приносит мне пользу: это надо усвоить современному человеку. О бо́льшем незачем думать. В том мире, — Штрикер ткнул рукой, — мне успех обеспечен. Там ценят предприимчивых, дельных людей, и я буду счастлив. А ведь каждый человек — это альфа и омега вселенной, альфа и омега этики, суда, правосудия, мирового счастья.
— Старо... И неубедительно. Об этом я еще читал безусым студентом у Ницше и у других психопатов. Нет, друг мой, — впрочем, не могу, не смею так называть тебя, — Бунчужный на секунду остановился. — Неглупый человек ты, однако, ничего не понял в истории человечества. Новый общественный строй наш возник не из пены морской и не по щучьему велению, он логическое, железное звено в цепи развития.
— Ты повторяешь, Федор, чужие слова. Жизнь катится не по каким-то вашим законам, а колобочком. В мире господствует хаос, а не закономерность. Никаких закономерностей нет там, где есть человек, его воля, его хотение. Сила гения прибирает к рукам слабых и делает, что хочет. С этой точки зрения мир — игрушка в руках сильного человека, мир — просто пластилин.
Бунчужный тяжело вздохнул.
— Так. Понятно. Но скажи, есть ли у тебя и твоих единомышленников какие-либо положительные, жизнеутверждающие идеалы? Сила — это только средство. Ты молчишь? Тогда я за тебя отвечу. Нет у вас таких положительных идеалов для людей, для народа. Нет! И быть не может! И в этом ваша политическая и человеческая обреченность.
— Положительные идеалы? Мы должны захватить власть. В наших руках должны находиться бразды правления. А захватив власть, мы перекроим жизнь по-своему. Вот наша положительная программа. Мы не одни. Нас поддерживают некоторые коммунисты. Из видных. Не думай! Пока называть не стану. Ведется борьба не на жизнь, а на смерть, хотя и без выстрелов.
— Однако... Далеко же закатился твой биллиардный шарик на зеленом поле жизни...
— Не дальше, чем у других, поверь мне. У нас немало людишек с двойным дном. Я к их числу не принадлежу. У меня одно дно! — Он остановился. — Видишь? Даже в рифму заговорил: одно дно!.. Своих взглядов не скрывал и не скрываю. Меня разгадывать нечего.
— Ты вот сказал, что мир подобен пластилину, что из него ловкий человек может вылепить, что захочет. Ошибаешься, мир развивается по объективным законам, пойми это, по объективным. Нашего хотения явно недостаточно. Один общественный строй сменяется другим, хотим ли мы этого или нет. Но можно мешать этой смене, а можно помогать. Ты, я вижу, решил мешать, а я хочу помогать. И помогаю — в меру своего разумения.
— Да, трудно стало с тобой говорить, Федор. А жаль, ты мой друг детства. Но тебе надо понять, что ныне мир в спазмах. Там долго терпеть мозоль не станут.
— Какая мозоль?
— Мозоль на мировом теле. Силы собираются, стягиваются. Не сегодня-завтра почувствуешь. История в Китае, на КВЖД, аресты наших полпредов в Китае — только легонькая, так сказать, пальпация...
— Хватит!
Бунчужный встал и инстинктивно отряхнулся, как от грязи.
Штрикер надул губы.
— Будем откровенны. Мы накануне большой войны. Накануне новой интервенции. Каждый из нас там на учете. Не думай, за каждым из нас следят. И когда они придут, таким вот, как ты, не поздоровится.
— Запугиваешь?
— Не запугиваю, а по-дружески предупреждаю. В конце концов, ты волен распоряжаться собой, но скажи по совести: что ты у них нашел? Российская исконная Правда с большой буквы не здесь!
Бунчужный вздохнул.
— Ты примитивен, Генрих, упрям и... слеп. Возможно, я плохой психолог, плохой политик, слабо разбираюсь. И объяснить не сумею, но факты вижу ясно. И передергивать факты не позволю. И издеваться над фактами не разрешу.
— О чем ты, собственно?
— Правда, настоящая, человеческая правда, именно здесь. Настоящая правда, а не выдуманная для оправдания подлости. К этому надо придти. Это надо понять. И я имею право сказать после всего. Имею право. Может быть, кровью своего Леши я приобрел это право...
Глаза Бунчужного вмиг покраснели и как бы припухли. Штрикер не решился нарушить молчание. Бунчужный несколько раз провел рукой по седому квадратику волос, по лбу.
— Да... — он вздохнул. — Так вот... Надо только поглубже вдуматься в то, что совершилось и что совершается. Станешь ли ты, наконец, утверждать, что наука и прежде пользовалась таким вниманием, как теперь?