— Уже рассудила! Мы отбили первую интервенцию и вторую, и третью. По мордам надавали! Отобьем и четвертую, буде таковая случится!
Штрикер снял пенсне, сощурил красноватые глаза и долго рассматривал коллегу.
— Да, я понимаю с каждой минутой тебя все больше, — продолжал Бунчужный, — тебя купили — и очень дешево. Сыграли на твоем честолюбии. Отсюда твоя философия: ты, мол, выше других, тебе все дозволено для достижения цели и так далее. Ты мечтал о славе, богатстве, власти, — и царский строй шел тебе, счастливчику, индивидуалисту, навстречу, зная, кого готовит он для себя. Профессорство вскружило тебе голову, оторвало от земли, и ты полетел в страну мрака и крови. Да, как же, я помню, ты мечтал даже стать акционером. Тогда я считал это шуткой. Теперь, вижу, это не была шутка. А тут — революция. Крушение твоих зоологических надежд. Крушение индивидуализма. И началось накапливание яда...
— Все это гораздо сложнее. И незачем тебе вторгаться ланцетом в мою душевную ткань. И вообще... должен сказать, после такого кредо тебе, ей-богу, не грех в партию податься. Обязательно вступай. Будешь, по крайней мере, вполне легальным марксистом! — он криво усмехнулся.
— Что ж, отвечу: о вступлении в партию не думал. Мне кажется, надо завоевать право вступить в партию. Мне ведь не двадцать лет. Чтобы вступить в партию человеку в пятьдесят с хвостиком лет на тринадцатом году революции, надо сделать что-то большое.
— Не готов, значит? Не заслужил?
— За пазухой я не ношу камня.
— О, ты честен, как... — Штрикер подыскивал пример, но, не найдя, брезгливо махнул рукой.
— Ты гость, — сказал сухо Бунчужный, — но нельзя оскорблять и хозяина.
— Что ж... Разговору, кажется, конец, — Штрикер встал. — Как, впрочем, и всему, кажется, конец...
Штрикер хрустнул толстыми пальцами.
— Ты утопаешь и меня хотел бы затянуть в трясину. Ты, Кобзин, твоя компания... О, я понял сегодня многое... — сказал с дрожью в голосе Бунчужный. — И мне стало противно. Мерзко. Я еще вначале думал, что заблуждаюсь. А теперь, после разговора с тобой, все-все прояснилось.
— Однако, не засиделся ли я? — фальшиво спокойно спросил Штрикер. — Жаль, что нет ночного поезда... — он вынул из жилетного кармана луковицу, повертел в руках и, не глядя на стрелки, заложил в карманчик.
— Я хочу тебе добра. Верь, — сказал Бунчужный. — Я осуждаю тебя не для того, чтобы тебя уничтожить, я борюсь за тебя, хочу вернуть тебя себе, вернуть нашему обществу. Горько терять даже пуговицу от пальто. А мы теряем с тобой одаренного человека. Порви со старым миром. Прими рвотное. Вырви эту дрянь — и станет легче. Тебя поймут, простят, если ты уже увяз по уши. Иначе...
— Что иначе?
Бунчужный помедлил с ответом.
— Иначе будет плохо...
— Угрожаешь? — Штрикер уколол Бунчужного злым, ненавидящим взглядом.
— Не только угрожаю, но, если хочешь, приведу угрозу в исполнение.
— Ах, вот что!
Штрикер заново обмотал шарфом шею, и, не простившись, вышел из кабинета. Потоптавшись в коридоре, возвратился в столовую и лег, не раздеваясь, на диван. В доме уже все спали.
Бунчужный посмотрел на распластанное тело однокашника и прошел мимо в спальню.
Глава II
На следующий день после совещания в ВСНХ Гребенников, как было договорено, отправился к Орджоникидзе, но в приемной ему заявили, что Григорий Константинович ранним утром улетел на площадку строительства завода «Запорожсталь».
— Просил вас зайти товарищ Судебников.
— Ну и везет! — воскликнул Гребенников, идя к заместителю.
— Уезжая, Григорий Константинович поручил мне заняться материалами Тайгастроя, — сказал Судебников, перебирая на столе бумаги. — В самые ближайшие дни мы утвердим материалы. Вам незачем дожидаться, можете сегодня улетать на площадку. Об утверждении известим вас телеграммой.
— Но у нас уже все подготовлено к развороту строительства! Мы не можем больше ждать.
— Так сложились обстоятельства. Ничего не поделаешь.
Задерживаться, действительно, не имело теперь никакого смысла. Гребенников из приемной позвонил в аэропорт и заказал билет на ближайший самолет.