Серго улыбнулся. Ему улыбнулись и Гребенников, и Черепанов, и Журба.
— Накопления должна давать нам не только легкая промышленность, но и тяжелая. Если вам кажется, что там, в Москве, сидят беспокойные люди, которые, как говорит товарищ Сталин, сами по ночам не спят и другим спать не дают, то глубоко заблуждаетесь! В Москве сидят люди, которые видят не только площадку Тайгастроя, хотя она и находится за четыре тысячи километров, но видят и другие площадки. И, поверьте, если на этот вопрос обращает внимание Центральный Комитет нашей партии, значит, он имеет на то достаточно оснований!
Серго несколько минут смотрел в пол, наклонив голову, сосредоточенный и суровый.
— Последнее, что хотел вам сказать, это следующее: пятилетка по ряду отраслей промышленности выполнена в четыре года и даже перевыполнена. Уже теперь мы имеем многое, чего не имели. Если бы мы этого не достигли, то, будьте уверены, империалисты навязали бы нам войну! Теперь они вынуждены призадуматься. С войной они явно опоздали! Они вынуждены эту штуку отложить на неопределенное время. Но если они опоздали со вторжением к нам своими армиями, то едва ли отказались и откажутся от попыток взорвать нас изнутри. Скорее наоборот: тут-то они и попытаются дать нам бой! И мы должны подготовиться. Наши внутренние и внешние враги нашли общий язык. Замыслы их нам ясны. Благодушие, беспечность, наша всегдашняя занятость производством — самые благоприятные условия для работы врага в наших аппаратах, на наших заводах, всюду, где можно побольнее навредить и где можно выпустить свои когти. Диверсия на вашем заводе, конечно, сигнал не только для тайгастроевцев, но и для других. Но на других площадках заботиться будут другие, а здесь вы должны позаботиться о благополучии строительства и людей.
Орджоникидзе задумался.
— Кстати, расскажите мне сами все, что вам известно о диверсии.
Гребенников, Журба, Черепанов рассказали. Орджоникидзе выслушал каждого, глядя ему в глаза своими большими горячими глазами. Потом он сказал:
— Надо решительно повысить интерес свой и своих товарищей к большим политическим вопросам, к вопросам международной политики. Если вам это удастся, то повысится и бдительность, каждый зорче станет охранять социалистическую собственность. Без этого мы можем очутиться в тяжелом положении. Мы создали величайшее государство, и нам надо отстоять его от всех и всяческих врагов, чтобы оправдать доверие народа и завершить построение коммунистического общества. Вот, собственно, что я хотел сказать вам. Работы много. Работа серьезная, но, я уверен, вы с ней справитесь. Крепко помочь вам должен крайком — товарищ Черепанов!
Серго вытер клетчатым платком лицо и прошелся по кабинету.
— Вечером созовите актив. Я хочу поговорить с народом. У вас, товарищи, есть отличные люди. Перед приходом сюда я беседовал с комсомольцем-верхолазом. Что за человек! А бригадир Ванюшков!
Серго рассказал о случае на коксохиме, хотя про это уже знали.
— И в доменном у вас отличные люди. Мне известно, как велось соревнование между землекопами и как комсомольцы боролись за каупер. С такими людьми землю перевернуть можно!
Вечером Серго выступил на активе, а на следующий день — на общезаводском митинге. Рабочие и инженеры дали слово сделать все, чтобы нарком имел возможность доложить товарищу Сталину, что тайгастроевцы свое задание выполнят в срок.
Февраль, март и апрель тридцать второго года были на площадке месяцами самой напряженной работы: вводились в строй агрегаты, заканчивалось оборудование вспомогательного хозяйства, готовились кадры эксплоатационников.
«Серго недаром предупреждал нас по крайней мере за полгода и был прав. Готовить эксплоатационников вот теперь, в предпусковый период, во много раз труднее», — сознавался Гребенников. На площадке работали тематические кружки, курсы горновых, сталеваров, школы рабочих массовых профессий.
Коллектив в эти последние месяцы жил одной мыслью: выполнить государственное задание в срок.
В конце марта пошла первая очередь коксовых печей, своим коксом комбинат был обеспечен.
В доменном цехе с апреля перешли на трехсменную работу: готовили к пуску не только экспериментальную печь, но и домну-гигант.
За неделю до задувки обеих печей комсомольцы устроили субботник: засыпали ямы, свезли к третьей домне остатки стройматериалов, арматуру. Оборудование газоочистки, бункеров, рудного двора, копрового цеха, вагонов-весов, всего подземного и вспомогательного хозяйства уже оставалось позади. Наступил самый ответственный период: опробование. Шла приемка агрегатов. Комиссия, в которую входили московские и заводские специалисты, испытывала механизмы. Несмотря на самую тщательную подготовку печей к сдаче правительственной комиссии, все же попадались недоделки. На ликвидацию их бросали комсомольцев: ребята, как кошки, взбирались на печи, на каупера, и начиналась пневматическая клепка, слепящая глаза электросварка. На самую ответственную «верхолазную» работу обычно набивался Павлушка Сироченко, очень любивший свою профессию и гордившийся тем, что он электросварщик-верхолаз!
Весна наступала с каждым днем все яростней. В то время как по одной стороне дороги, проходившей между заводскими сооружениями, уже бурно текли ручьи и девушки крошили ломами и лопатами рыхлый черный ледок, на другой стороне дороги лежал гладкий синий лед, прочно хранивший зимний холод.
В эти дни приехала на площадку бригада алтайских артистов из Маймы. Гости устраивались на краю котлованов, пели, плясали, и на полчаса работа прерывалась.
— Ничего! Пусть развлекутся! — говорил Гребенников.
— Вот мы и приехали! — сказала черноволосая, стройная девушка, повстречав Женю Столярову. — Помните нашу встречу два года назад?
— Валя! Кызымай!
Девушки обнялись.
— А я узнала вас сразу. Как же вы тут?
— Хорошо... Очень хорошо... Ну, пойдем, я познакомлю вас с нашими ударницами!
Стоял конец апреля, не по-сибирски теплый, напоенный запахом пробудившейся тайги, и среди работы все чаще вскидывали люди глаза к лазоревому небу, глядели и на реку, вскрывавшуюся ото льдов, очень широкую теперь, в проталинах, как бы выпуклую. Тайга отступила километров на десять, но она ощущалась не только в густозеленой оторочке кедров и пихты, еще не сменивших игл, но и в запахе, в шуме, во всем, что составляло ее большую, многообразную жизнь.
Случилось так, что Анне Петровне поручили съездить на Улалушинский подсобный завод. Требовалось познакомиться с рабочими и, в случае, если выявятся малограмотные, организовать группу. Для занятий завком обещал выделить учителя.
Анна Петровна охотно согласилась поехать. Улалушинский завод огнеупоров находился в тридцати километрах от Тайгастроя, ехать можно было поездом, в объезд, но Анна Петровна решила ехать верхом. Еще живя в Днепропетровске, она посещала клуб верховой езды, научилась хорошо управлять лошадью. Эта поездка сулила большое удовольствие.
Кармакчи выбрал для учительницы лучшую лошадь, и Анна Петровна поехала.
Стояло раннее утро, прохладное, тихое, безветреное. На Анне Петровне была легкая меховая курточка и широкие шерстяные брюки. Волосы подобраны кверху и упрятаны под шапочку. Вид спортсменки.
Она легко поднялась на седло, взяла повод в левую руку, а правой помахала Кармакчи.
— Счастливо вам! — сказал он вслед. — Джигит!
«Жаль, что Дмитрий на работе... Понравилась бы я ему в таком виде?» — подумала Анна Петровна, польщенная похвалой алтайца. Она ударила лошадь каблучками, и та пошла рысью, время от времени низко наклоняя голову.