— Софизмы, Петр Александрович!
Возле печи с каждым часом, приближающим выдачу чугуна, все больше и больше людей.
— Я прошу вас, Петр Александрович, удалить любознательных. Придумали себе цирк! Меня хотят превратить в рыжего! — шутит профессор.
Гребенников приказывает выставить охрану. Никому не хочется уходить. Одни прячутся на литейном дворе, другие — у бункеров. Молодежь избирает крыши.
И вдруг из уст в уста передается слово, которое доменщики равнодушно не произносят:
— Фурма!
Мастер Городулин и Надя бегут к фурме.
— Сгорела, проклятая!
«Что за чертовщина?» — думает Коханец, заглядывая в «глазок». Ей хочется спросить профессора, почему сгорела фурма, но она не решается.
Начинается смена фурмы. Из амбразуры хлещут искры. Черные от копоти, мокрые, рабочие прикрываются от пышущего из печи жара и подносят медную фурму. Она тяжела, ее с трудом поднимают к амбразуре. Смена фурмы идет медленно. Профессор Бунчужный хрустит костяшками пальцев. Возле открытой амбразуры новички боятся стоять: им кажется, что вот-вот из печи хлынут раскаленные материалы.
Минут через пятнадцать фурма сменена. Печь снова на полном ходу.
Наступает ночь. Профессора знобит. Не сказав никому ни слова, он идет в газовую, ложится на раскладушке. Потом услышал чьи-то шаги. Было безразлично. Вошла Надя. Она села на скамеечке у изголовья профессора и сцепила на коленях пальцы. Он протянул из-под пледа руку и положил на ее рукав. Надя погладила шершавую, в несмываемых от кислот пятнах, его хорошую, честную руку.
После ухода Нади Бунчужный на несколько минут уснул. И снова, как тогда, в вагоне, когда ехал на стройку, увидел во сне Лешу...
Поеживаясь, вышел из газовой. Было очень сыро, холодно; солнце еще не поднялось, хотя тайга на востоке пламенела.
Бунчужный посмотрел на облачко над своей печью, на засыпной аппарат, на свечи, заглянул в «глазки». Все было в порядке. Приближалось время выпуска ванадистого чугуна. Он нашел Надю Коханец и сказал ей таким спокойным голосом, что она удивилась:
— А ведь проблема, кажется, решена, товарищ Коханец! — И ушел...
Густая краска заливает ее щеки, ей радостно, она не может справиться с волнением.
— У вас тут, вижу, вальпургиево утро! — пошутил Митя Шах, придя в доменный цех после своей смены. У мартеновцев «родовая горячка» прошла, и Митя блаженствовал. — Как проблема, Надюша?
— Решена! Ты слышишь? Решена!
— Когда даете выпуск?
— Скоро.
Они идут к горну. Возле печи очень жарко, рабочие сняли спецовки и работали в нижних рубахах. Сифоны с сельтерской водой сменяются через каждые десять — двадцать минут. Поверх рубах у некоторых рабочих выступает тонкий налет соли, как на залежавшемся в шкафу бельевом мыле.
В девять часов утра выпустили последний перед выпуском ванадистого чугуна шлак.
— Хорош! — Мастер Городулин, обросший за эти дни щетиной, обращается то к Надежде Коханец, то к профессору Бунчужному.
— Хорош!
Профессор велит открыть чугунную летку. Она немного закозлилась, ее пришлось прожигать кислородом. Рабочие навинтили к баллону шланг и заковырялись в летке. Это было невыносимо, точно ковырялись в больном зубе. Трубка таяла. Бунчужный не выдерживает и берется за шланг сам. Он порывается к вентилю баллона, мешает рабочим, но ему кажется, что вот только теперь, когда он коснулся шланга своей рукой, работа пошла по-настоящему.
Летка прожжена. Из печи хлещет гейзер искр, звездное небо опрокидывается на землю, молодежь в испуге отскакивает назад... Мастер Городулин не может удержаться, чтобы даже в такой момент не кивнуть на юнцов.
И полился чугун...
Над ним дрожит розовый огонек, рождаются и гаснут звезды. Золотые ручьи металла растекаются по канавкам.
Надя подходит к профессору, берет его за руку, крепко прижимает к своей груди, словно хочет показать, как бьется у нее в эту минуту сердце. Но профессор не замечает. Глаза его застланы слезами. Он ждет, когда появится шлак из чугунной летки. Это больше всего теперь волнует его. Профессор вытягивает по-птичьи шею, выглядывает из-за спины Волощука, отстраняет Гребенникова и Журбу рукой; он идет, как завороженный, вслед за горячим чугуном, играющим всеми цветами радуги, шепчет непонятные слова и мнет свои пальцы... И шлак прошел хорошо. Первый выпуск ванадистого чугуна закончен.
Профессор облегченно вздохнул.
Телеграмму от профессора Бунчужного Лазарь Бляхер получил 29 апреля утром.
Конечно, телеграмму следовало составить поэкономнее. Было ясно без слов: профессор готовился торжествовать победу. Это Лазарь понимал отлично.
Он позвонил в аэрофлот. Ему ответили, что ближайший самолет отправится завтра в семь утра.
— Когда прилетим на Тайгастрой?
— Если погода не задержит, первого мая.
«Ну, и великолепно!»
Лазарь стал готовиться к отлету. Позвонил домой.
— Лизочка, от деда телеграмма!
— Что случилось?
Лиза была встревожена, и ему пришлось долго объяснять, что ничего не случилось, просто дед зовет на пуск печи. На торжество.
— Я поеду с тобой!
— Что ты? В твоем положении лететь?
И пока в мембране что-то пульсировало, потрескивало, Лазарь отыскивал глазами на большом листке, лежавшем под стеклом, номер телефона админ.-хозчасти наркомата.
— Ну, хорошо. Раз ты не хочешь...
— Смешная!
— Что тебе приготовить?
— Я еду на один, максимум — на два дня. Ничего особенного не готовь. Позвони к бабушке, я заеду к ней.
Потом он позвонил в наркомат и заказал броню. «Итак, — готово! Я выезжаю... — Лазарь улыбнулся. — Легко сказать — выезжаю...»
Кроме того, что Лазарь с отъездом Бунчужного был фактически директором института, он руководил работой доменной группы, читал лекции по металлургии в институте, готовил к Первому мая обстоятельную статью в «Известия», статью в журнал «Металлург», должен был на днях выступить с лекцией в Политехническом музее.
«Легко сказать — выехать современному деловому советскому человеку!..»
Телефонные переговоры сменились личными визитами, машина вихрем носилась по Москве; менялись дома, учреждения, люди. Человек вбит был в жизнь, как гвоздь в дубовую доску.
Нужно было еще перед отъездом повидаться с Радузевым. Он уже несколько месяцев работал в институте, и Лазарь убедился, что у Сергея есть особый вкус к исследовательской работе; он был трудолюбив и обладал, к тому же, незаурядными знаниями и опытом.
Закончив все дела, Лазарь вызвал к себе в кабинет Радузева.
— Вот что, Сергей, я уезжаю на площадку Тайгастроя. Пробуду там несколько дней. Из всех моих инженеров ты больше других занимался вопросом агломерации до нашего института и у нас. Знаешь, я почувствовал, что у тебя в этом деле есть нюх. И вообще, если хочешь, я считаю тебя далеко не рядовым инженером...
Радузев покраснел.
— Понимаю, понимаю, об этом не говорят так вот, в лоб, но мы с тобой в особых отношениях, — сказал Лазарь, положив ему руку на колено. — Думаю, мы доведем наше дело до конца, и ты нам очень понадобишься в будущем, раз мы уже получили первые железо-ванадиевые концентраты. Я поручу тебе, Сергей, пока буду в командировке, еще раз проверить твой способ агломерации и применить его в нашей работе. Если то, чего ты добился в прошлый раз, не случайность, это будет наша удача. Серьезный шаг вперед!
Лазарь встал. Поднялся со своего места и Радузев.
— Ну вот — все. Для этого я тебя вызвал.
Они простились.
К вечеру Лазарь, уладив дела, заехал к Бунчужной.
— Федор Федорович шлет вам привет! — сказал он Марии Тимофеевне, целуя руку.
— Что случилось?
— Ничего особенного. Пригласили тайгастроевцы к себе на праздник. Завтра утром вылетаю. Что передать деду?
Марья Тимофеевна, все еще не справившись с беспокойством, суетливо сновала по комнате.
— Что передать? Одну минутку погодите. Я соберу кое-что из вещей.