В газовую заглядывает Надя.
— Не помешаю?
— Вот кто здесь заменил вас, — говорит Бунчужный, представляя Надю.
Она смущается.
— Что же, и это закономерно: старое сменяется новым, а новое еще более новым.
— Кстати, Лазарь, это моя жена! — сказал Журба.
— Вот как?.. Чего ж на свадьбу не звали? Ай-яй... Ну, надеюсь, отметим хоть с опозданием?
— Обязательно! А теперь пойдем к бункерам!
— Вы идите, товарищи, а я задержусь здесь еще немножко, — сказал Бунчужный.
— Понятно... — улыбнулся Лазарь.
К пуску цехов первой очереди строительства приехал и Джонсон. Он не был на площадке два года и сейчас ничего не узнавал. Ему показалось, что цехи стояли не на том месте, где он планировал, что вообще перешли на другую строительную площадку. С Джонсоном приехало несколько американских друзей; все отягощены были биноклями, «лейками», блокнотами и термосами. Американцы смотрели на крупнейший в мире завод, как на свалившийся с неба в тайгу метеорит-уникум... Они ходили, щупали, обнюхивали, фотографировали, что только можно было ощупать, обнюхать, сфотографировать, отходили от объектов на приличное расстояние, рассматривали в бинокль, спускались в котлованы строительства второй очереди.
Гребенников сухо встретил гостей. У Джонсона были бумажки, разрешавшие осмотр строительства, и Гребенников вынужден был не чинить ему препятствий знакомиться со всем, что не представляло секрета.
— Ваше впечатление? — спросил он у гостей.
Гости прежде всего были изумлены отличным английским языком начальника строительства.
— О!.. Это, конечно, конечно... колоссально! Колоссально!.. Вы разрешите более обстоятельно поговорить с вами в свободный для вас час?
— Не отказываюсь! А ведь вы, мистер Джонсон, хотели нас крепко подвести, — сказал Гребенников не удержавшись.
Джонсон смутился.
— Фирма отозвала... Я ни при чем... Служащий... Дисциплина...
— А квершлаг?
— Какой квершлаг?
— Квершлаг, что у нас значился под литерой «К»?
— Не помню... Давно все это было.
— Могу напомнить. Я только приехал на площадку, и мы вместе с вами ходили по ней, я обратил ваше внимание на квершлаг, на залегания. Вы заявили, что это — нестоящее дело. И не только заявили, а сняли вовсе с плана разведок. Но вы ошиблись: у меня великолепная память. Просматривая план разведок уже несколько месяцев спустя, я обратил внимание, что квершлаг «К» отсутствует. От этого квершлага мы потом пошли на юг и набрели на залежи, иметь которые хотела бы каждая страна...
Джонсон ничего не ответил, он примял пальцем табак в своей трубочке, но не закурил ее, а засунул в боковой карман и поспешил ретироваться.
Когда Джонсон ушел, Гребенников заметил журналиста, сидевшего на ступеньках лестницы, близ литейного двора. Вместе с журналистом были Журба и Борис Волощук. Они о чем-то беседовали.
— Как ваши успехи, товарищ Нардов?
Журналист, представляющий центральную газету, улыбнулся.
— Послал несколько «молний». Написал большой очерк о людях и комбинате.
— Большой? И так скоро? Сколько вы у нас? Два дня?
— Профессия, Петр Александрович! Ничего не поделаешь!..
— Но ведь быстрота может обернуться против автора?
— В каком смысле?
— А в таком, что иной раз читаешь и краснеешь... На мартене прокатывают блюминги, а домна выдает профильный прокат!
Все рассмеялись.
— Далекое, младенческое время журналистики, Петр Александрович! Сейчас такие чудеса не встречаются. Сейчас журналисты достаточно разбираются в вещах, о которых пишут. Быстрота — это от способностей и профессионального опыта.
К беседе присоединился Журба.
— Мне кажется, — сказал он, — наши литераторы должны иметь хорошее техническое образование. Я уже не говорю об общем и литературном образовании. А вообще пишете вы, товарищи, очень мало. В особенности о социалистическом труде.
— К этому добавлю, — заявил Гребенников, — писатель должен быть не только инженером души, по и инженером какой-нибудь технической специальности и философом. В наш век это абсолютно необходимо.
— В принципе никто не станет возражать против вашего тезиса. Но все же не технические знания автора решают успех художественного произведения! — заявил журналист.
— Возможно! Но без марксистской философии, без технических знаний писателю не создать значительной книги о наших людях! — сказал Журба. — Потому что советский человек — это человек преимущественно творческого труда. Это ударник производства, это изобретатель, инженер, руководитель промышленного предприятия, ученый, колхозник. А техника есть вещественное выражение труда, способы его выражения.
— Правильно говоришь! — поддержал его Гребенников. — В век Тургенева и Льва Толстого писатели хорошо знали помещичье и крестьянское хозяйство, разные банковские операции, судебное производство. Толстой не боялся, что его не поймут, посвящая целые страницы описанию уборки сенокоса или разбирая судебные крючкотворства. В «Воскресении» читаешь протоколы допроса, детальное описание процедуры суда, — и все это потому, что дворянскому читателю было интересно видеть себя и в суде, и в тяжбах, и на хозяйстве. Для нашего же времени, для нашей страны характерным является строительство, государственная жизнь людей, борьба за построение коммунизма. Вот такая государственная жизнь наших людей и интересна нашему читателю. Ее извольте показать правильно, художественно убедительно, ярко. А показать людей, занятых строительством коммунизма, нельзя без глубочайшего знания марксистско-ленинской философии, без знания материальных основ социализма, без любви к труду, к социалистическому труду, без знания нашей техники.
— Вы слишком акцентируете технику! — сказал Нардов. — Если пойти по этому пути, книги наши станут в большей степени книгами о технике, о машинах, нежели книгами о человеке. Техницизмы выпадают из художественного произведения, как чужеродные элементы.
— Не могу с вами согласиться! — вступил в беседу Борис Волощук. — Весь вопрос в том, как это будет сделано. Исторические техницизмы, — а их сколько угодно в «Войне и мире», вплоть до чертежиков, — не являются чужеродными элементами.
— Попробуйте, скажем, без металлургических техницизмов раскрыть облик профессора Бунчужного, — и ничего не выйдет! — сказал Гребенников. — Наш советский человек преображает производство, разрушает старые технические каноны, создает новые условия для применения техники, — словом, наш человек живет полной жизнью, когда творит, борется за выполнение заданий, когда вносит свою мысль в технологию производства, когда, одним словом, принимает участие в общественном деле. А поскольку мы заняты важнейшей задачей: строительством коммунистического общества, а фундамент этого общества должен покоиться на высочайшей технико-экономической базе, ясно, почему советский писатель, призванный показать современное ему общество, обязан, во-первых, жить интересами своего общества, а во-вторых, — основательно знать то, о чем пишет. Без знания труда и способов его выражения он не может и з н у т р и описать ни творческих радостей, ни творческих неудач своего героя. Он окажется, в лучшем случае, внешним фиксатором эмоций.
Гребенников снисходительно посмотрел на журналиста.
— Слышали?
— Товарищи! Мне трудно вести борьбу против такого единого фронта! — сказал Нардов. — Но позвольте вам заявить, что наш советский человек не только строитель и изобретатель. Наш человек шире, глубже, разностороннее. Он и влюбляется, и страдает от ревности, он мечтает об отцовстве, думает о смерти, хочет продлить свою жизнь, поддается зависти, испытывает огорчения и так далее. Не лишайте его этих страстей.
— Правильно! Любовь, ненависть, ревность, смерть — все это великолепно, — говорил Гребенников. — Без этого нет живого, реального человека. Но это нельзя отрывать от работы, творчества, борьбы за построение коммунистического общества, потому что именно общественная жизнь стоит в центре интересов советского человека и стала его содержанием. Так-то, товарищ журналист! И это извольте нам показать психологически, философски и грамотно!