Вдоль стеклянной стены мартеновского цеха висело красное полотнище: «Привет славным передовикам-мартеновцам! Дадим нашей Родине к Первому мая первоклассную сталь!»
Они поднялись по лесенке на площадку мартена. Когда огонь выплеснулся сквозь заслонку печи, Анна Петровна вскрикнула:
— Не подходи близко, Дмитрий!
Шах засмеялся.
Когда зазвонили в колокол, Митя повел Анну Петровну к парапету над разливочным пролетом и показал впуск стали. Анна Петровна прикрывается рукой от слепящего света, любуется невиданным зрелищем и думает: «Вот она, настоящая жизнь». Она говорит вслух:
— Какой это необыкновенный труд! Героический труд!
Потом они вышли из цеха, поднялись на площадку печей второй очереди. Оттуда открывался вид на петлю реки, пустырь, на далекую зеленую щетку леса, на голубые вершины гор.
Анна Петровна вздохнула.
— Мне так хорошо, что я боюсь за свое счастье... Но я не отдам его никому! Слышишь, Дмитрий?
— Никто не отнимет его у тебя... у нас! — поправился он.
Ему все было дорого в Анне и все нравилось в ней, она казалось ему самой лучшей женщиной, какую только знал он в своей жизни.
Солнце уже было высоко, когда произошла еще одна встреча.
Все уже давно разошлись, а профессор продолжал оставаться один. Его не тревожили, он так этого хотел, и это понимали Гребенников, Журба, Лазарь.
Штрикер шел, тяжело опираясь на палку.
— Ты?
Бунчужный не верил своим глазам.
Штрикер был попрежнему грузный, тяжелый, с огромной лопатообразной бородой, в золотом пенсне. Только лицо утратило розовый цвет, стало блеклым, обрюзгшим, а бороду густо перевила седина.
— Как видишь. Не дух бесплотный...
— Но как вдруг? — Бунчужный не знал, протянуть ли руку или нет. — Здравствуй, — и протянул руку.
Штрикер вяло пожал в ответ, но не выпускал ее.
— Не боишься подавать бывшему промпартийцу? Не измараешься?
Бунчужный покраснел.
— Не боюсь. Но как это ты вдруг сюда, к нам?
— Что? Зачем приехал, хочешь спросить?
— Вообще... нежданно.
— Для тебя нежданно, а для меня — вожделенная мечта...
— Расскажи. Надолго?
— На пару деньков. Я здесь, собственно, в роли козерога.
— Не понимаю.
— Поймешь! А забрался ты далеченько. И высоченько! Прямо и иносказательно.
Бунчужный улыбнулся с легкой иронией.
— Приехал когда?
— Вчера.
— А ко мне сегодня?
— Я знал, что тебе вчера не до меня было. Смотрю я на тебя, Федор, ты все молодеешь. Честное слово! Даже не верится, что мы однолетки.
— Удачи молодят! — признался Бунчужный. Немного застенчиво он обвел рукой. — Вот... смотри: поливают наш чугун...
— Наш? Почему — наш?
— Да ведь и ты тоже имел к нему отношение, только в успехе сомневался... И в сибирском комбинате сомневался... И в пятилетке...
— Ты сразу в атаку?
— Трудно забыть... Сколько вся ваша братия вреда натворила!.. — Бунчужный зло глянул на Штрикера. — Ну, как с тобой? Выпустили? Понял ты что-нибудь, наконец, Генрих?
Штрикер молчал.
— Скажи, чего ты добивался? Мы с тобой ведь от корня рабочие люди. И твой отец был горновым у капиталистов, и мой... И обоих нас таскали за уши... Теперь же мы можем с успехом надрать уши другим!
— У тебя свои убеждения, у меня — свои. А вот тебя, как старого доменщика, поздравляю! Как доменщика! От чистого сердца.
Они прошлись по цеху.
Печь шла на передельном чугуне.
— Идешь бойко в гору, Федор!
Бунчужный усмехнулся.
— Гора-то наша с тобой, Генрих, не в том...
— Меня не пристегивай. Мертвого с живым не повенчаешь!
Штрикер остановился.
— Кстати, когда подаешь в партию? Или для... поощрения... ждешь орденка?
Бунчужный посмотрел на широко расставленные, очень толстые ноги Генриха и только теперь заметил, как осунулся земляк.
— Ты не болеешь? У тебя, знаешь, вид того...
Штрикер рассмеялся.
— Болен? Чепуха! Еще четверть века проживу.
Они пошли к печи.
— Мне показалось, Федор, что на тебе за эти два года наросла вторая кожа. Этакая пуленепроницаемая кожа бегемота... Только прости за откровенность! — сказал Штрикер, когда они осматривали домну. — Печь задумана и выполнена сносно. Но, собственно, чему ты радуешься? Приоритету? Но думаю, что и за границей не стоят на месте. Жизнь, брат, всюду не та, что была до революции. У нас и за границей.
— У нас лучше!
— Блажен, кто верует!
— Рекомендую тебе по этому поводу поговорить с начальником нашего строительства товарищем Гребенниковым. Он тебе раскажет, как там, недавно оттуда вернулся.
— С меня хватит того, что я знаю.
Бунчужный отошел в сторону.
— Вот смотри: здесь, в тайге, на голом месте — вот что выстроили советские люди... Еще три года назад здесь бродили медведи...
Они спустились к бункерам, Бунчужный показал механизированную загрузку печи. Подъехал вагон-весы. На машинисте была расстегнута кожанка, из-под которой виднелось пестрое новенькое платьице, и сама она, молодая, приветливая, была словно не на работе, а на прогулке.
— Нет больше тяжелого труда каталей. Работают машины. Смотри, какая девушка управляет. Это, по-твоему, — что?
— Ну, а дальше?
— Что дальше?
— Это все видимость. А что в душе этих людей, ты знаешь?
— Знаю! На рассвете пошла моя домна. Честное слово, когда пошел чугун, у меня чуть слезы не потекли из глаз... И не только у меня... Я видел, что творилась с людьми...
— Верю. Но ты не понял, почему? Рано развалили молельни! Нашему человеку не перед кем крест положить на грудь. В нас еще лет сто идолопоклонник сидеть будет.
Бунчужный сжался, точно его окатили холодной водой. Оба замолчали.
«Какая опустошенная, злобная душа!» — подумал Бунчужный.
— Кстати, я не спросил, что ты делаешь после тюрьмы?
— Как что?
— Профессорствуешь или...
— Восстановлен! Не бойся! Документы в полном порядке.
— И лаборатория твоя... там же? — после продолжительной паузы спросил Бунчужный. — Вот это плохо. Из подземелья бы тебе, Генрих, выбраться. На свежий воздух... Вид твой не нравится мне. Полиартритом не мучаешься?
— Оставь. Впрочем, если хочешь, я действительно болен. И болен серьезно. Только не тем, что ты думаешь. На «посадке» условия у нас были в общем удовлетворительные, — сказал он, — каждый из нас, специалистов, имел возможность работать. Творчески работать. Я занялся своей давней идеей. Может, за это досрочно и выпустили, и восстановили.
— Над чем работал? Над кауперами?
— Каупера — отживающее дело, — ответил Штрикер.
— В принципе ты прав. Неэкономные агрегаты.
— Вот именно. Я спроектировал свои нагревательные аппараты для нагрева дутья до очень высоких температур. Экономные, эффективные.
— Спроектировал? Для меня — находка! Я ведь работаю на своей печи с повышенной температурой дутья и хотел бы получить еще более высокую температуру.
— Ну вот видишь... И я тебе пригодился... Но об этом — позже. Что еще хотел показать?
— Пойдем в газовую. Какая у нас аппаратура!..
Они осмотрели газовую. Штрикер молчал.
— Теперь пойдем в воздуходувку.
— Хватит! Устал. Если не стесню, пойдем к тебе. В номер свой не тянет. Ты понимаешь состояние человека, когда его в дом к себе не тянет? То-есть тянет... смертельно тянет... но знаешь, что итти нельзя. Там с т р а ш н о...
— Так ты болен? Что с тобой? — участливо спросил Федор Федорович, когда они проходили вдоль строившихся второй, третьей и четвертой домен-гигантов.
Всюду в цехе висели флажки и лозунги. Возле здания заводоуправления достраивали арку, — прибивали к фронтону дома красное полотнище: «Честь и слава героям труда!»
Из больших металлических букв, установленных на крыше самого высокого здания площадки — ТЭЦ, была выложена надпись: