— За отечественный ванадий! — повторил Гребенников свой тост.
Профессор встал. Ему зааплодировали. Кожа на голове вдруг собралась в жесткие складки, волосы затопорщились так, что заболели корни. Подобное состояние он испытал утром, когда пошли долгожданные чугуны.
Он сказал несколько слов взволнованно, от души.
Потом каждый пил, за что хотел. Беседа зажурчала со всех сторон.
Митя Шах рассказывал Анне Петровне о присутствующих на вечере, всячески отвлекая ее от дум о недавнем тяжелом свидании. Она была бледна, и хотя улыбалась Дмитрию на его остроумные замечания о гостях, но через силу.
Лазарь Бляхер рассказывал Бунчужному и Гребенникову о работе по бездоменной плавке.
— Очень перспективное дело! Но сколько еще трудностей впереди...
Бунчужный нахмурился:
— Трудностей! А вы уже испугались!
— Ну, знаете, Федор Федорович, пугаться трудностей не в наших обычаях!
— Правильно! Что легко дается, дешево стоит! Смелее работайте, товарищи! — сказал Бунчужный. — Сколько, кажется, мы бились над титано-магнетитами, а ведь бились — нечего душой кривить — немного по-дурному...
— Ну уж и по-дурному! — улыбнулся Гребенников. — Теперь, когда есть железо-ванадиевый агломерат, вы смотрите с горки, а в первое время?
— Бывало... — согласился Лазарь.
— Ну так как, Лазарька, ставить самовар — это общественно-полезное дело или общественно-неполезное дело? — спросил Гребенников.
Все рассмеялись.
— А помнишь, как ты забрел к моим старикам? Я ведь тебя на руках внес в дом... Теперь имею право сказать, что тебя на руках носил!
Лазарь закивал головой.
— А помнишь, ты меня спрашивал, что это такое «перпетуум мобиле»? Помнишь, как прокламации разносил? И этот дикий черносотенный погром? И помнишь, когда мне пришлось бежать из Одессы, я говорил тебе, что мы еще построим социализм? И народ заживет человеческой жизнью?
— Помню ли? А ты как думаешь?
На минуту они умолкли, предавшись каждый своим воспоминаниям.
Лазарь вдруг спохватился.
— Да, стой! Я тебе забыл рассказать. Николай, послушай и ты. Интереснейшая история!
Все умолкли. Лазарь рассказал, как к нему пришел Сергей Радузев, рассказал историю побега.
— Я потом имел возможность проверить. Оказалось, правильно. Вот вам и романтика!
— Где же теперь Радузев? — спросил Гребенников.
— Работает у нас в институте. Несомненно, способный, знающий инженер. Кстати, — Лазарь обратился к Бунчужному, — этот самый Радузев работал долгое время над агломерацией. Поручил я ему в институте это дело. И сразу почувствовал: есть у человека чутье... Уже он кое-что успел. Потом расскажу.
— Жизнь прожить — не поле перейти! — есть такая пословица, — заметил Шарль Буше.
Разговор снова перешел к парам, к группам, каждый вспоминал что-нибудь из недавнего, говорили о тайге, о первых днях строительства, о лучших людях.
Украинцы рассказывали сибирякам и уральцам о днепровских порогах, о Днепрогэсе и шлюзах, о новом социалистическом Запорожье, о заводах Днепропетровщины, Криворожья, Донбасса, созданных в годы пятилетки, а сибиряки и уральцы рассказывали о строительстве Семиреченской железной дороги — Турксибе, о металлургических и машиностроительных заводах Урала, Казахстана, Сибири.
В это время Гребенникову подали телеграмму. Он насторожился. Все умолкли. Гребенников прочел и весь преобразился.
— Товарищи! — обратился он к присутствующим. — Телеграмма от товарища Сталина!
Все поднялись со своих мест, отодвинув с шумом стулья. Гребенников отчетливо прочел приветствие коллективу строительства. Это был ответ на рапорт тайгастроевцев о пуске комбината.
— От товарища Сталина!
— От товарища Сталина! — раздавалось в зале.
— Ура! Ура! — закричали присутствующие. Зал как бы взорвался от рукоплесканий.
Гребенников тщетно подавал знаки утихомириться, он хотел что-то сказать.
— Слава великому Сталину! — крикнул Николай.
— Ура! Ура! Слава!..
Гребенников наконец получил возможность говорить. Он поздравил всех присутствующих с высоким вниманием и сказал, какая ответственность возложена на каждого, насколько еще лучше надо работать на площадке.
И снова возгласы: «Ура!» и здравица великому Сталину.
После ужина, часов в одиннадцать вечера, Надя и Николай вышли на балкон здания заводоуправления.
— Дай папиросу!
Надя не курила, но иногда ей хотелось подымить, и она, как говорил Николай, портила папиросы, хотя знала, что ему это не нравится.
— Опять напала на женщину блажь?
— Хочу. Дай.
Он протянул портсигар. Она вынула папиросу, размяла набивку, как заправский курильщик, и приткнулась к огоньку его дымящейся папиросы. Закурив, прижалась к столбику балкона и выпускала слишком густой дым, глядя на завод, расцвеченный огнями.
Потом сошли на рабочую площадку и, взявшись за руки, бродили по цехам, всюду ощущая жизнь завода, созданного коллективом, к которому принадлежали и они. От реки тянуло прохладой. Надя поежилась.
Он снял с себя куртку и набросил поверх ее шерстяной кофточки.
По путям, сотрясая землю, уходили к разливочной машине ковши с жидким чугуном, над ними дрожало розовое марево.
В заводском ярко освещенном клубе играл духовой оркестр. На площадке лихо танцовала под гармони комсомольца Гуреева и «звездочета» Василия Белкина молодежь, окруженная плотным кольцом «болельщиков». Но круг не вмещал всех желающих танцовать, и пары танцовали за кругом.
Среди танцующих Надя увидела Бориса с Фросей. Он кружил девушку, и видно было, что обоим очень хорошо и что сейчас они ничего другого не хотят — только бы продолжалась музыка и они могли танцовать. Надя, подмигнув Николаю, указала на пару. Он улыбнулся.
— А не пройтись ли нам с тобой?
— Ты неважно танцуешь!
— Для начала один недостаток уже есть!
В это время Николай увидел Яшу Яковкина. Парень стоял возле фонаря и с грустью смотрел на Фросю...
— Ну что, Яша? — обратился к нему Журба. — Помнишь, как ты пришел на площадку и говорил, что ищешь такое место, чтобы был пустырь, а ты взялся б за работу и с тобой товарищи, и на пустыре вырос город и завод?
Яша оторвался от своих дум.
— Так что скажешь?
— Ох, товарищ Журба... Действительно, так... Чего только не сделает человек!.. И ведь знаю, не только это у нас, в Сибири, а и в Средней Азии, и всюду. Смотрю я на огни и вижу в них такое, что и сам понять не могу... И дух замирает... А какая была глушь... тайга... И так тихо было... что слышно, как падают шишки...
— Рад за тебя, Яша! Никуда больше не тянет? Парень ты беспокойный!
— Никуда не тянет, товарищ Журба! Мне тут самое подходящее место.
Невдалеке от танцовальной площадки Николай и Надя увидели коменданта Кармакчи. Алтаец был в своей неизменной плюшевой шапочке, отороченной мехом бурундучка, в брезентовых сапогах, отвернутых вниз, к голенищам, и что-то объяснял своим землякам-коновозчикам.
— Здравствуйте, товарищи! — поздоровался Журба подойдя. — Что хорошего?
— Эзендер! Здравствуй! — ответили алтайцы.
Один из них тотчас обратился к Журбе и что-то долго говорил, держа за пуговицу и показывая на завод.
— Говорит: прежде мы и думать не могли, чтобы в тайге увидеть такой завод. Есть разные сказки, только про такой завод нет! — пояснил Кармакчи.
Они говорили еще о чем-то, а Кармакчи переводил.
— Говорят, что прежде у нас землю пахали андазыном — сохой, а сейчас железной лошадью — трактором! И об этом в сказках тоже нет.
Надя и Николай проходили ночь, не испытав усталости. Небо было звездным, чистым, все предвещало погоду. Завод дышал полной грудью, четкий рабочий стук машин наполнял собой ночь, и хотелось без конца слушать жизнь этого рожденного усилиями людей исполина, в котором все было красиво и совершенно.