— Я знаю, тебе некогда отрываться и приходить ко мне. Зачем себя насиловать? — сказала ему однажды.
Его это до крайности удивило.
— Не притворяйся! Я хорошо вижу, что тебе тяжело, и незачем меня обманывать... Я для тебя обуза... И я не хочу... Лучше не приходи...
— Как тебе не стыдно, Надюша! — Он не мог всерьез принять ее слов, хотя испытал обиду, от которой сразу вдруг что-то померкло в душе. Он сдержал себя и прежним задушевным голосом спросил: — Разве я дал какой-либо повод так думать?
— Дело не в поводе. Я так чувствую.
— Тебя обманывают чувства.
— Меня обманывают люди, а не чувства!
— Ты ошибаешься. Я еще более люблю тебя, и во мне все разрывается от тревоги за тебя...
— И вообще, кажется, мы поторопились...
Он пожал плечами.
— Надюшка, ты что-то выдумываешь... Я не сержусь на тебя единственно потому, что ты больна.
— Ко всему нехватает, чтобы ты на меня сердился!
— Ну, отдохни. Я чувствую, что мое присутствие тебя раздражает.
Когда Николай уходил, Надя зарывалась лицом в подушки. «Он больше не придет ко мне... За что обидела его?» Ей казалось, что никогда она так не любила его, как теперь. Но когда приходил, повторялось то же самое.
Николай замкнулся. Он был глубоко уязвлен, обижен.
Перемену в отношениях Николая и Нади скоро заметил Гребенников. Он попытался помирить молодежь, хотя не мог понять, что, собственно, случилось. Заметила это и Женя. Но она пока не вторгалась в чужой мир и больше говорила с Надей о доменном цехе, о коксохиме, о профессоре Бунчужном, Борисе Волощуке, о своих встречах с Шарлем Буше.
— Не правда ли смешно, Надя, когда пятидесятилетний влюбляется в девятнадцатилетнюю?
— Думаю, что это не смешно. Это трагично. А у вас так получилось, да?
— Получилось...
— Странная девочка! Ну, рассказывай, что натворила!
Женя задумалась.
— Ты знаешь, что он мне сказал в прошлый раз? Я передам тебе наш разговор слово в слово. Слушай внимательно. Только не смейся, я передам нашу беседу в лицах, как в театре: «Мне не чужда ваша огромная работа. От старой России — ни следа. Но я не думал, что мысли моих соотечественников — Кабе, Сен-Симона, Бабефа так скоро найдут овеществление...» — Он говорит очень важно, как если бы выступал в академии. — «Ваши Кабе ни при чем! У нас есть Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин!» — говорю я с вызовом. «Наконец я не предполагал, что в России и мне придется строить социализм... Это странно, мадемуазель Эжени, да?» — «Мадемуазель?»
Мне стало очень смешно. Какое-то очень чудное слово. Будто названье козявки. Никто никогда меня так не называл. Я и сказала: «И вообще люди старого режима очень странно говорят: профессор Бунчужный меня называет «барышней», а вы — «мадемуазель». Только, пожалуйста, не сравнивайте себя с профессором Бунчужным! Он очень хороший человек, он наш, советский человек, и я люблю его как отца».
Французу что-то не нравится в моем ответе. Он дуется и идет молча. Мне все равно.
«Я привык мыслить социализм политически, — говорит Буше, притворяясь, что я его нисколько не задела. — Но вы научили меня ощущать социализм и политически и технически». — «Я очень рада, что моя страна вам так много дала!»
Шарль вдруг наклоняется ко мне, и я слышу его голос у самого уха: «Ваша страна — моя вторая родина, а вы, Женя, — моя первая радость!»
«Первая радость» — я смеялась-смеялась, Надюша...
А вообще он не всегда так говорит, чаще всего мы с ним по-дружески разговариваем. Он рассказывает мне про Францию, какие у них там обычаи. Ты знаешь, он после окончания института не смог получить у себя на родине работу и уехал к нам, в Петербург. Это еще перед революцией было. Он много зарабатывал. С женой он уже не живет много лет. Она в Лионе, а деньги ей посылает. И дочь у него такая же, как я, только она уже замужем.
Шарль говорил, что жизнь у него была трудная, суетливая и ему некогда было подумать о себе. Он говорил, что теперь у нас он помолодел и что это я все сделала... А мне... — Женя вдруг запрокидывает голову и звонко, на всю палату, смеется. — А мне это даже немного нравится... Это плохо, Надя, да?
Надежда смотрит на нее строгими глазами, качает головой, и сейчас кажется, что она вдвое старше своей подруги.
— Ну, Надяка, ну почему ты не понимаешь, что здесь нет ничего дурного? Во-первых, мне жалко его, понимаешь, очень жалко. А потом с ним просто интересно. Он образован, не глуп, а главное — веселый. Я просто отдыхаю с ним. Наконец, я учусь у него говорить по-французски.
— Женя, но ведь ты не ребенок. К чему могут привести ваши отношения? Ты же сама говоришь, что Буше влюблен в тебя. И зачем тебе это?
— Да нет же, Надя, ты еще не знаешь. Я забыла тебе сказать самое главное: он собирается остаться у нас насовсем и перейти в наше подданство. И, знаешь, тут есть толика и моей работы. Он по-настоящему полюбил нашу страну и наших людей. У него появилась цель в жизни... Я утомила тебя, Надечка? Ты вроде и не слушаешь!
— Нет, слушаю, очень внимательно слушаю и думаю, Женя: замуж за него ты не выйдешь, это я знаю, а боль ему принесешь большую.
— Ну, не будем говорить об этом, Надюша, дай я тебя расцелую! Совесть ты моя строжайшая!
Некоторое время они молчат.
— Я, кажется, тебе испортила настроение? Перейдем к другой теме, более близкой тебе...
Надя смотрит перед собой, но ничего не видит.
— С тобой что-то происходит. От меня не скроешь! И я давно заметила. Только говорить не хотела. Думала, ты заговоришь первая.
— Что такое?
— Не притворяйся! У вас с Николаем нелады?
Женя заглядывает Наде в самые зрачки.
— Откуда ты взяла? Никаких неладов!
— Не ври! Разве меня можно обмануть? У меня есть особый микрофон в сердце...
— У нас никаких неладов, — говорит Надя серьезно. — Только я решила уехать... Поправлюсь и уеду.
— Куда?
— Сама не знаю. Куда-нибудь на другое строительство...
— Ты с ума сошла!
— Может быть...
— Что случилось? Говори немедленно! Разве я не самый близкий тебе человек?
Надя гладит руку девушке.
— Мне кажется, Николай разлюбил меня... А быть в тягость я не хочу.
— Откуда ты взяла?
— Мне показалось, что я у него — часть производственно-бытовых забот по строительству комбината...
— Нет, ты и в самом деле рехнулась! Я сегодня же поговорю с Николаем. Мне надо задать ему один вопрос, и все будет ясно.
— Какой вопрос?
— Любит он тебя или нет?
— Чудачка!
— Хорошая чудачка! Пусть только ответит или даже пусть промолчит, и мне достаточно. Я ведь ни о чем другом спрашивать не стану, а только об этом: любит ли он тебя или нет?
Надя раздумывает.
— Нет. Не надо. Не ввязывайся хоть ты в наши отношения. Сами их создали, сами распутаем.
— А ты знаешь... — сказала вдруг Женя тихим голосом, глаза ее стали мечтательны, и лицо приняло другое выражение. — Я чуть было не влюбилась в твоего Николая... Это было давно. Мы ехали сюда. Через тайгу. На лошадях. Николай показался мне необыкновенным! Он и в самом деле замечательный! Ехали мы с ним под одним плащом... и шептались... как жених с невестой... А потом, в горах, он нес меня на руках... Было так хорошо... Меня никто не носил на руках... И мы вчетвером лежали в палатке. Рядом со мной — Николай. Я чувствовала его дыхание. Мы так близко лежали. И это было необычно. И я сама не знала, что со мной. Он читал стихи. Читал Маяковского. Какая у Николая память! Он знает всего Маяковского. Он читал нам в грозу:
Чтоб так любить Маяковского, надо самому быть большим. И чтобы так любить женщину... Я никогда об этом не думала. А Николай раскрыл мне. И я потянулась к нему... всей душой... Мне захотелось любви... Вот такой, большой... как у Маяковского... Только я не мучила б его. Я тоже его так любила бы... — Женя отвернулась к окну и сказала: — Но для Николая Женя Столярова не существовала. И так обидно мне было тогда... так обидно... — Женя вскинула свою голову и посмотрела холодным взглядом Наде в глаза. — А любить человека, которому я безразлична, я не могу... Маяковский мог. А я не могу. И я остыла... Ну, вот все...