Группа привязала лошадей к деревьям и пошла к воде. Мягкая, прозрачная, она, однако, лишена была жизни; по крайней мере, никто даже при пристальном разглядывании не заметил ничего, кроме нескольких водяных пауков, коробивших зеркальную поверхность.
Пока лошади отдыхали, люди поднялись на вершину горы. Тропа огибала высокий скалистый берег озера и шла то по открытому склону, то по кромке леса. С вершины горы озеро показалось черным прудом. Еще несколько метров подъема — и исчезли последние деревья. В тишине звучно зажурчал ручей.
Вот и вершина. Снежный покров обнимал ее плотным слоем. Журба расчистил палкой зернистый наст, в котором весело искрились синие огоньки, и отломил кусочек снега. От него пахло, как от чистого белья, вывешенного в морозный день на просушку.
Вдруг что-то ударило его по плечу... Быстро оглянувшись, он увидел Женю. Румяная, возбужденная, она лепила снежки и швыряла то в Абаканова, то в него.
Слепив большой ком снега, Журба побежал к девушке, Женя отступилась. Он схватил ее за плечи.
— Будете швыряться? Будете? — и забросал ее лицо снегом.
Женя вдруг побледнела.
— Оставьте... — она беспомощно опустилась на снег.
— Что с вами?
Она взяла его руку и приложила к груди. Под его пальцами часто-часто стукало сердце.
— Что? Что с вами?
— Мне плохо...
Подбежал Абаканов.
— Тысяча семьсот метров над уровнем моря!
— Жене плохо... — сказал Журба, не зная, чем помочь больной.
Абаканов рухнул на колени.
— Горная болезнь, Женечка, да?
Журба взял Женю на руки и понес к спуску. Она была легка, как прутик. Но Женя пришла в себя и высвободилась.
— Не надо, спасибо. Мне лучше.
Она приложила снег к вспотевшему лбу и присела, склонив голову на колени.
— Идите вниз.
— Нет. Теперь хорошо. Совсем хорошо.
— Не упрямьтесь, — строго сказал Журба. — Внизу будет лучше.
— Нет. Минуточку. Вы идите. А я посижу.
— Бросить вас?
Женя немного посидела и поднялась, бледность уже покинула ее, нежный румянец окрасил щеки.
Солнце в этот момент осветило дальние гребни гор, золотистые, белые; низиной, по ущельям и между складок, тянулись облака; там клубился туман, и казалось, что горы снизу обкуриваются дымом от гигантского костра.
— Какой простор! — воскликнула Женя, оглядываясь. — Как хорошо...
Журба шел по ослепительно чистому, блестящему, подобно накрахмаленной, выутюженной скатерти, снегу и смотрел, как Женя рвала фиалки, большие, словно анютины глазки. Она протянула к его лицу пучок фиалок.
— Ступайте по той тропе вниз, а мы с товарищем Абакановым поднимемся на вершину.
— Никуда не пойду. Я чувствую себя хорошо.
Отдохнули, лежа на снегу. Но минут через тридцать были уже на соседней вершине. И снова на всех нахлынуло чувство ни с чем несравнимой легкости от простора, воздуха, сверкающих на солнце снегов.
запел Журба.
— Наконец-то и вас прорвало! — торжествующе воскликнул Абаканов.
— А вы думали, я деревянный?
— Каменный... — заявила Женя.
Сошлись у озера часа через два. Сановай принес Жене бурундучка и предложил снять шкурку.
...Спуск. Шумят деревья. Откуда-то доносится свист.
Гаснет солнце, опускаясь в долину, как в чашу. Тропка уводит в глушь тенистого, холодного леса, где деревья густо обвешены зеленым лишайником. Призывно журчат, вызывая жажду, ручьи. Они текли среди камней и травы, но их нельзя было отыскать.
— Как переносите дорогу? — осведомился Журба у Сухих, который держался в сторонке.
— Ничего, товарищ Журба. Не привыкать-стать.
— Вы сибиряк?
— Сибиряк. Из Тюмени.
— Как намечаете организовать работу на площадке?
Сухих задумался.
— На изысканиях, признаться, мало приходилось работать.
— Вы знаете, что вас рекомендовали на должность техника-геолога?
Он немного смутился.
— Будем делать, что прикажете. С инженером Абакановым всякую работу можно понять.
— Вы с ним работали?
— Один раз. На площадке в районе Мундыбаша.
— А где работали до поступления в филиал?
— На Гурьевском заводе. По реконструкции. Заводик маленький. Доменная печурка там от старых хозяев досталась на тридцать восемь кубов, работала на древесном угольке, давала семь-восемь тонн чугуна в сутки. А мы реконструировали, перевели на сырой каменный уголь, построили мартен садкой в десять тонн, смонтировали прокатный мелкосортный стан.
— Вы строитель?
— Так точно, больше по строительству приходилось работать, товарищ Журба.
«Час от часу не легче...» — подумал Журба.
Подъехав к Абаканову, он, показав на спуск, на горы, сказал, что его, как путейца, многое уже начинает смущать в тубекской точке: в таких геологических условиях строительство железнодорожной магистрали исключено.
— Но ведь мы идем к Тубеку напрямик.
— А если б не напрямик?
— Там рельеф спокойнее. От последней станции Угольная до нас километров пятьдесят. К рудникам также дорога сносная.
На седьмой день пришли к большому аилу, расположенному вдоль дороги. Здесь находилась еще одна поисковая партия. Обменялись новостями, Абаканов передал инструменты, которые вез для них, и письма. Подъехали к мараловодческому совхозу.
Желтой шерсти, нежные, хрупкие маралы без всякого страха шли на зов людей к изгороди, протягивая чудесные мордочки.
— Какие они... Как жеребята... — воскликнула Женя.
Всезнающий Абаканов на ходу прочел импровизированную лекцию. Нового в его словах Журба ничего не нашел, но должен был признать, что Абаканов — хороший рассказчик. Все у него получалось интересно. Тут было и об одиночестве старых оленей, о борьбе за самку, о криках, приводящих молодых оленей в трепет, о пантах, их целебных свойствах, об экспорте пантов в Китай и Монголию, о долговечности жизни оленей, о мараловодческих совхозах и гибридизации яка-сарлыка с местной коровой.
— А что это такое изюбр? — спросила Женя.
— Изюбр — это подвид благородного оленя. Из молоденьких, неокостеневших рогов изюбра также извлекают секрет, входящий в препарат пантокрин, — пояснил Абаканов, любивший, когда его слушали.
— А зачем пантокрин? — допытывалась Женя.
— Вам он не нужен, не волнуйтесь, девушка!
— С вами ни о чем серьезном говорить нельзя!
Женя вспомнила книгу Пришвина «Жень-шень» и, протянув руку к молоденькой самочке, ласково назвала ее Хуа-лу.
Щелкнув аппаратом, Женя навела объектив на Абаканова:
— Стойте! Хочу запечатлеть вас среди маралов!
Из юрт и аланчиков вышли женщины, они несли в лукошках яйца, курут[1]. Куря трубки, они что-то оживленно рассказывали проводникам, покачивая головами. Абаканов, устроившись возле пенька, с аппетитом ел сырые яйца, по-мальчишески отшвыривая скорлупу через плечо. Старик Коровкин, узнав, что у кого-то здесь есть мед, отправился на поиски.
— Пашенька мой сильно мед уважает...
Невдалеке, глухо позванивая жестяными колокольчиками, паслось на воле в тайге стадо коров. Десятник Сухих, никогда ничего не предлагавший, обратился к Журбе с просьбой приобрести для группы свежего мяса: «Консервы и консервы, товарищ Журба. А для здоровья не мешало бы и свежего мяса. Притомились люди в дороге».
Закупку мяса поручили Сухих и старику-алтайцу.
Пока отдыхали, Сановай взобрался на высокий кедр и принялся сбивать палкой шишки. Бармакчи, снисходительно улыбаясь, показывал Журбе, как по-алтайски калить кедровые орешки.
— Богатый промысел. До революции зайсан Тобоков принимал орехи на вес камня, считая камень в два пуда за пуд. Тобоков держал винную лавку в тайге, на промысле шла пьянка. А где пьянка — там не до веса! Драли кожу и русские купцы — Кайгородов, Орлов, Обабков. Те вместо камня брали гирю, только в гирях купеческих высверливали заранее дыру и туда заливали свинец, чтобы гиря была тяжелее. День и ночь возле амбаров, возле сушилок варилось в котлах мясо. Ешь, даровое!