Схватив веревку, он побежал по скалистому берегу, продолжая наставлять Журбу, судьба которого не на шутку встревожила всех.
— Плывите к той скале! Справа! Жмите сильней! Я брошу вам деревяшку на веревке!
С необычайной поспешностью Абаканов привязал к веревке какую-то корягу и побежал догонять Журбу, успевшего унестись далеко вперед.
— Сюда! Давайте сюда! Ловите! — крикнул Абаканов, поравнявшись с Журбой, и изо всей силы кинул почти под руку Журбы корягу.
Журба схватился за веревку, и его сразу же закружило. Абаканов уперся ногами в землю, но течение срывало его, он упирался, и снова его срывало. Когда подоспели Яковкин и Пашка, они втроем ухватились за веревку и с большой натугой оттащили Журбу с середины реки в сторону. Через несколько минут Журба отплясывал на берегу.
— Эх, вы... — с укором накинулся Абаканов. — Говорил же... Зачем так? Еще миг — и списывай начальника в расход. Вы ведь не знаете наших рек. Как можно...
— Ладно. Не рассчитал, — не то оправдывался, не то отводил укоры Журба, сознавая, что подал дурной пример группе.
Прибежала Женя. Она схватила Журбу за руку, хотела что-то сказать, но не находила слов от волнения.
— Успокойтесь. Больше не буду... — комически заявил Журба. — И на старуху бывает проруха.
— Как мальчик... Самый настоящий мальчик... — вырвалось, наконец, у девушки.
— Хватит! Повинную голову... знаете?
— Не смейте больше! У меня чуть сердце не разорвалось.
— Так скоро?
— Не шутите. Стыдно!
...И снова машина мчится дальше, дальше. Вот и паромная переправа. Через буйную реку переброшен трос. Он закреплен на берегах в высоких, откинутых назад, стойках. Завидев машину, паромщик направляется с противоположного берега навстречу. Легонький плот несется с бешеной скоростью, колесо дико визжит на тросе.
Погрузка отнимает не более десяти минут. Группа отчаливает от берега. Течение кажется еще быстрее, трос натянулся, как струна, гудит. Вода захлестывает край парома, молочная, пенная. Журба велит свалить вещи подальше от края. Паромщик налегает грудью на длинный руль.
Женя стоит у борта и, глядя на воду, говорит Журбе:
— И как вас туда понесло? У меня до сих пор мурашки по телу... Как маленький...
— Довольно, девушка. Сколько можно!
На той стороне открывается деревянный сруб, паром бежит точно к причалу. Группу встречает алтаец невысокого роста, широкий в плечах, мускулистый; пружинистые, сильные ноги его ни секунды не стоят на месте.
— Далеко путь держите? — обращается он к группе на хорошем русском языке.
— В Тубек. А вы проводник?
— Проводник.
— Товарищ Бармакчи! Привет! — восклицает Абаканов.
— А вы откуда знаете Бармакчи?
— Кто вас не знает, Василий Федорович!
Проводник приглядывается и вдруг узнает Абаканова.
— А, товарищ!.. Весной, помню, приезжали.
— Точно. Как лошади?
— Лошади есть. И люди есть. Когда пойдете?
— Вот старший в группе. Я начальник изыскательской партии, а это — старший в группе, — объясняет Абаканов, показывая на Журбу.
— Надо сначала вызвать геологов из Карки, — говорит Журба, — есть для них передача.
— Это в миг сообразим. Пока отдохнете, геологи тут будут.
— Переход трудный? — спрашивает Журба.
— Нам ничего, мы привыкли.
У Бармакчи плюшевая зеленая шапочка, отороченная рыжим мехом с длинными ворсинками, брезентовые сапоги с высокими голенищами, отвернутыми вниз, на голень, и перевязанными у колена ремешком. Улыбается Бармакчи хитро, как бы скрывая что-то или потешаясь над собеседником. На вид ему не более тридцати пяти, но возраст алтайца определить трудно. Несколько толстых волосков на верхней губе и на подбородке черны, как тушь; на полном лице ни одной складочки, ни одной морщинки; глаза молоды, взгляд остер.
— Где тут расположиться группе? — спрашивает Журба, оглядываясь.
— Хотите, в колхоз пойдем. Рядом. А то можно и в тайге.
— Чего там в колхоз! — протестует молодежь. — На свежем воздухе.
— Ладно. Отправляемся на рассвете. Стать биваком! — объявляет Журба.
Сгрузили палатки, но не ставили их, а положили на земле, снесли с машины продукты. Поужинали, не разводя костра. Потом одни пошли к реке стирать побуревшие от пота рубахи, другие улеглись на палатках, третьи побрели в тайгу.
В колхозную контору вскоре явилась группа геологов. Начальник Каркинской изыскательской партии был в ковбойской рубахе, черный от загара. Он тотчас отрекомендовался: «Семенов».
Познакомились. Журба вручил передачу.
— Ну, как вам тут?
— Работается неплохо, только скучновато.
— Оторвались от людей, от жизни...
— Газет не видим по месяцу.
— Питание для радио израсходовали.
— Сидим, как в берлоге. Только и радости, что встреча с оказией,— сыпались отовсюду голоса.
— Успешны поиски? — спросил Абаканов.
— Удивительный край! — сказал Семенов, разглядывая Журбу, как нового человека. — А вы далеко?
Журба ответил, с интересом разглядывая группу, действительно одичавшую, жадно накинувшуюся на человека с «большой земли».
— А где ваши спутники? — спросил Семенов.
— На берегу.
— Ну, мы пойдем знакомиться. Поговорить охота. Ваши люди еще отдохнут. Мы их не растерзаем, не бойтесь! — и геологи с шумом побежали к реке.
Осмотрев колхозных лошадей и распределив с Василием Федоровичем Бармакчи вьюки, Журба вышел на тропу. Было часов десять вечера. На Алтае сумерки коротки: сразу же после захода солнца наступает темень, густая, мягкая, — без фонаря не обойтись. Возвращаясь из колхоза к группе, Журба шел, не обращая внимания на тропу. Знакомое чувство тревоги охватывало его: близилось окончание дороги, еще несколько дней — и они прибудут на площадку. Он думал о предстоящих работах, и, как всегда перед началом нового дела, его многое беспокоило. От него теперь зависело, как будет представлена эта спорная тубекская точка, от него зависело — рекомендовать ее Москве или отклонить. Материалы акционеров, извлеченные из архива крайсовнархоза, не давали ясного представления о площадке. Но идеальной площадки вообще в природе не существует, в любой точке есть свои плюсы и минусы. Требовался большой опыт, чтобы решить вопрос правильно, учтя условия места, района, края. Такого опыта у Журбы не было. Следовало опереться на опыт других. На чей?
Грибов выступал против Тубека, это было ясно, хотя своего мнения никому не навязывал; его ссылки на геологические данные были достаточно вески. Но кто такой Грибов? Приятных манер и обаятельной внешности явно недостаточно, чтобы судить о человеке.
Он знал коротенькую жизнь Жени Столяровой, верил ее комсомольской душе, как верил и черноусому Яше Яковкину, который начал свою жизнь с кочевки по Дальнему Востоку, Средней Азии и Уралу, чего-то ища и пытаясь самоопределиться. Десятника Сухих, произведенного по необходимости в техники, вероятнее всего манила перспектива походить в начальстве. Это чувствовалось, хотя Сухих держался в сторонке и до поры до времени избегал проявлять свой характер. Его знания, опыт? Посмотрим. Коровкин-отец, видно, помнил обиды... Бородатый, кряжистый мужик, с ним, конечно, придется нелегко. Пашка? Пашка, кажется, хорош. С каждым разом Журба открывал в улыбке, в отдельных репликах, в повадке парня хорошие черты; радовало, что паренька не задела отцовская короста, не избаловала отцовская любовь. Абаканов? Пожалуй, надежда была единственно на Абаканова. Знает дело. С ним можно и посоветоваться, и поговорить. Коммунист, прошел военную службу — это уже рекомендация. Но, странно, что-то лежало между ними, мешало сблизиться.
«Неужели сцепленные пальцы? — подумал Журба. — Мало ли что! Ну, шел с чужой женой, держал ее за руку. Ну, смотрела на него. Отталкивает обман? А был ли обман? Наконец, какое ему, Журбе, дело?»
Одна мысль сменяла другую, одно настроение вытесняло другое, а тревога оставалась, и с ней он приближался к Тубеку.
Побродив по тайге, Журба решил вернуться к биваку. Вероятно, геологи-гости уже ушли. Незаметно для себя он сошел о тропы, потому что высокая трава опутала ему ноги. Он пошел в сторону, но трава стала еще гуще. Вернулся назад — та же картина. И потом, куда ни шел, всюду встречала его мокрая трава, высокая, по грудь. Проблуждав с полчаса, увидел огонек. Пошел на свет. Из тьмы выросло какое-то строение, с диким лаем сорвалась собака. От проклятого волкодава он с трудом отбился подобранным суком. Кто-то из темноты прокричал ему по-алтайски: видимо, указывал путь или, может быть, звал в дом, — Журба не понял.