Мне предстояло начинать топографическую съемку возле деревни Лазаревой, потом перебраться в соседнее большое село Бабстово, через которое проходила знаменитая «колесуха» — бывший каторжный тракт, забытый и заросший.
Бабстово? Странное название. Оказалось, что село назвали в честь казачьего офицера Бабста. А казачий сотник Лазарев увековечил свою фамилию по соседству.
Большинство лазаревцев жило охотой. Охота в Приамурье тогда была фантастической: дикие фазаны забегали в лопухи за огородами и крик их, похожий и не похожий на петушиный, раздавался вдруг среди дремотной тишины. Да что фазаны! Возле лавки Дальторга видел я охотника со свежей, еще не выделанной шкурой тигра. У болот при дороге из Лазаревой в соседнее село водились свирепые кабаны. В таежных падях Даурского хребта били медведей. Коз лазаревцы стреляли, не соскакивая с седла.
В горнице, где я поселился, из украшенной бумажными розами рамки глядели усатые бравые казаки в мундирах Амурского войска. На стене висели шашки в потертых черных ножнах. Хозяин, старый, припадавший на правую ногу вояка, не считал меня стоящим человеком. Он видел, что в седле я сижу «как пес на заборе» — и это в краю, где мальчишек с четырех лет приучают к коню!
Потом старик немного оттаял, узнав, что я, выросший в городе, верхом езжу впервые в жизни и что Лазарева — первое место моей самостоятельной работы. Как-то мой хозяин упомянул, что хаживал в тайгу с Владимиром Клавдиевичем Арсеньевым. Я, понятно, набросился на старика с расспросами: какой же изыскатель не зачитывался «Дерсу Узала», чудесной книгой о следопыте уссурийской тайги? Но старик в ответ только невнятно бурчал: было похоже, что знаменитый путешественник за какие-то прегрешения отчислил его из экспедиции.
А не ходил ли с Арсеньевым еще кто из лазаревцев? Да, было дело, ходил парнишка Гошка Ушаков, только он сызмальства подался из родной деревни в Хабаровск и домой давненько не наведывался…
И вот четыре десятка лет спустя я сижу на Суворовском бульваре в здании, которое москвичи знают как Дом полярника. На его фасаде мемориальная доска: здесь жил выдающийся исследователь Арктики Георгий Алексеевич Ушаков.
Пока Ирина Александровна, вдова полярника, ворошит старые папки и перелистывает бумаги, я разглядываю кабинет. Шашка на стене, не простая казацкая, а в дорогих ножнах: трофей хозяина, в гражданскую войну воевавшего против белых. Акварельный рисунок угрюмого острова во льдах; это остров Ушакова, открытый во время знаменитой высокоширотной экспедиции «Садко», в которой участвовал Георгий Алексеевич. «Садко» побил тогда рекорд «Рузвельта», судна Пири, проникнув на север дальше его. Помню, с каким трепетом годом позже поднимался я на борт знаменитого судна, отправившегося в новую экспедицию и завернувшего ненадолго в гавань Диксона. Корабль был завален ящиками, частями разборного дома, баллонами, а в кают-компании рядом со стенгазетой «Сквозь льды» и голубой доской «Последних известий» висел рисунок острова Ушакова…
В кабинете масса книг. Вон Нансен, Лондон, Скотт… Часть книг вместе с хозяином путешествовала на собачьих упряжках, качалась в каютах кораблей ледового плавания. Их страницы сохранили следы тюленьего жира, копоти, сырости.
На полу огромный, по грудь человеку, глобус, подаренный исследователю за границей в тот год, когда он был уполномоченным правительственной комиссии по спасению челюскинцев, летал в их ледовый лагерь, вывез в Ном больноного начальника экспедиции Отто Юльевича Шмидта. Возле Северной Земли, исхоженной Ушаковым, на глобусе по-немецки написано ее прежнее название: Земля кайзера Николауса II.
Сквозь стеклянную дверь виден бивень мамонта, загромоздивший балкон. И еще моржовые клыки, охотничьи доспехи, медвежья шкура…
— А, вот, пожалуйста! — Ирина Александровна протягивает старую анкету. — Видите: «учился в Бабстовской школе». Значит, это действительно та самая Лазарева. И хозяин ваш говорил именно о Георгии Алексеевиче!
Подумать только: я встречался с Ушаковым и в Москве, и в Арктике, но никогда не заводил с ним разговора о его юности. А ведь, наверное, ему было бы приятно вспомнить свою Лазареву.
Правда, Георгий Алексеевич был удивительно неразговорчивым, и один острослов отозвался о нем так:
— Это был большой застенчивый человек, который, как мне показалось, все время порывался не сказать ни слова.
Да, он мало говорил и много делал. Главным подвигом его жизни, принесшим ему всемирную известность, было обследование необитаемой Северной Земли.