Он сравнивает новые небоскребы со сверкающими ракетами из белого цемента, серой стали и ослепительного стекла. Они устремились ввысь, стройные и головокружительные. Это уже не ступенчатые вавилонские башни, а скорее нагромождение электронных машин, механический мозг, стиснутый в узком пространстве: каждый небоскреб в несколько десятков этажей содержит, подобно мозгу, сотни клеток.
Как и всякий мозг, он получает кровь для того, чтобы нормально действовать. Она приливает из ближайших городов и пригородов, из мрачных тайников подземки, из грязных, переполненных поездов. Множество людей спешит к небоскребам, и от артерий-лифтов растекается по голым коридорам в клетки-комнаты с одинаковыми дверями.
Но чем занят мозг Манхэттена? Какова цель его деятельности?
Деньги, все время деньги, прежде всего деньги!
Миллионы сложнейших операций ради одной цели — прибыли!
Сорок вторая улица
Почему именно она? — Заповеди постояльцу. — Тюдорситская провинция. — Империя мальчика Фрэнка. Семь мужей императрицы. — В долгу как в шелку. — Приятного аппетита! Пойдемте в кино? — Мой друг Дима и черная магия. — Джонни сел за парту
Теперь пойдет рассказ об одной из улиц Нью-Йорка — Сорок второй улице Манхэттене.
Почему именно о ней, а не о какой-нибудь другой? Ведь длина всех нью-йоркских улиц — несколько тысяч километров: есть из чего выбирать. Так почему же Сорок вторая?
Нет, не только потому, что на этой улице я прожил три осени и знаю ее лучше других. Не потому, что это была «моя улица», мой временный «дом», пусть чужой и неуютный, но все же «дом», куда спешишь после сумасшедшей беготни, сутолоки, грохота и еще бог знает чего, чем давит, оглушает и утюжит человека Нью-Йорк.
Зыбкое «чувство дома» возникало обычно поздно вечером, когда тащился я по Сорок второй навстречу неоновым буквам гостиницы «Тюдор». Вот сейчас поднимусь в лифте, открою дверь, сброшу башмаки и пиджак, повалюсь на кровать хоть на четверть часика — так просто, ни о чем не думая, собираясь с силами, чтобы, освежившись под душем, сесть за газеты и дневник.
Задумав рассказать подробнее об одной нью-йоркской улице, я наметил для себя Сорок вторую и по другим причинам. Всякий житель Нью-Йорка скажет вам, что известностью она не так уж уступает Бродвею. Ее считают главной среди двухсот поперечных улиц Манхэттена. Пусть Парк-авеню красивее, Пятое авеню — роскошнее и богаче. Однако они лишены того многообразия, которое влечет на Сорок вторую гостей Нью-Йорка. Именно Сорок вторая как бы собрала в свои кварталы-всего понемногу от Манхэттена, даже от Нью-Йорка в целом.
Но прежде чем решить окончательно, я спросил Майкла, какая, по его мнению, манхэттенская улица наиболее типична?
Майкл насторожился. Русские ведь считают, что Нью-Йорк — «город желтого дьявола», не так ли? Значит, русскому другу наиболее подойдет Уолл-стрит. «Желтый дьявол» недурно там устроился. Можно также в тысяча первый раз описать Бродвей, улицу, где люди тратят деньги, заработанные не ими, на вещи, не нужные им или нужные лишь для того, чтобы произвести впечатление на людей, которых они не любят. А можно сделать и так: роскошь Пятого авеню — 14 рядом ночлежки Бауэри. Для контраста. И все будет в порядке.
— Майкл, — сказал я, — мне хотелось бы улицу, которой гордятся сами нью-йоркцы. Ну вот вы, например…
— Ах, вот как! Но мой вкус едва ли совпадет со вкусом среднего нью-йоркца, должен предупредить вас сразу. Идемте!
— Майкл, ведь поздно, уже десять часов…
— Нет, именно сейчас!
Я покорно поплелся за Майклом. На ходу он ворчал, что Нью-Йорк не такой уж плохой город, когда узнаешь его хорошенько. Есть много людей, влюбленных в него. Конечно, в нем масса нелепостей. Верно и то, что тут соседствуют блеск и нищета, настоящее искусство часто заслонено жалкими и пошлыми поделками, и каждый третий нью-йоркец наверняка хоть раз в жизни пожелал своему городу провалиться сквозь землю…
Мы пошли по Третьему авеню мимо антикварных лавок, мимо переполненных в этот час баров, мимо фруктовых магазинчиков, откуда вкусно пахло апельсинами.
— Нет, еще рано, — неожиданно решил Майкл. — Зайдемте-ка сюда.
В маленьком кафе, увешанном гравюрами с видами Везувия, знали моего знакомого и его вкусы. Появились чашечки кофе, сваренного по старому итальянскому рецепту, с корицей. Хозяйка в накрахмаленном чепце предложила отведать какого-то особенного пирога с лимоном. За столиками сидели парочки, магнитофонный тенор вполголоса пел неаполитанские песни. Я сказал, что кафе совсем не нью-йоркский.