А то, что он не годится в разведчики и слишком часто ошибается в людях, Фёдорову и без того было известно превосходно. Да, пожалуй, при его образе жизни и особенностях личности иначе и быть не могло: полная сосредоточенность на научной работе, крайняя ограниченность контактов с людьми не могли не сказаться на его способности к общению с людьми, на „коммуникабельности".
За окном, между тем, стало совсем темно: ведь уже почти семь вечера. Пора бы и поужинать. В тогдашней своей жизни он слишком мало заботился о здоровье, нажив ряд болезней, прежде всего язву двенадцатиперстной кишки. Вскоре он услышал деликатный стук в свою дверь, но не встал, как в прежние времена, не подошёл к двери, упреждая нежелательное появление хозяйки в сданной ему комнате, а громко и приветливо ответил:
- Да, да, Мария Григорьевна! Слышу! Заходите!
- Где вы купили такую прелесть?
- А-а! – протянул Фёдоров, догадавшись, что не вполне уместный эпитет относится к подарку, сделанному им хозяйке. – В ГУМе, Мария Григорьевна. Да это всё мелочи! – продолжил он без тени какой-либо натяжки. Его скромные доходы научного сотрудника, в отличие от "заработков" профессора двухтысячных годов, позволяли без труда покупать большинство предметов домашнего обихода и хозяйства, в том числе и эту противопригарную сковороду.
- Вы ужинали уже? – спросила Мария Григорьевна, явно не зная, как предложить своему молчаливому квартиранту совместный ужин – впервые за год жизни под одной крышей.
Фёдоров понял это лишь благодаря своему шестидесятилетнему сознанию, перенесённому сюда из будущего. Раньше он в такие вещи не вникал, полностью поглощённый своими научными делами и заботами, которые и в самом деле были гораздо выше среднестатистических. "Как же мало надо этой некрасивой, хромой, не вышедшей замуж бездетной женщине, ставшей совсем одинокой после похорон родителей полтора года назад", – подумал он с сочувствием, а вслух произнёс:
- Да, знаете, приехал, сел за работу. В общем, как-то не до того было!
- Пойдёмте, а то у меня всё равно борщ пропадает!
- Вот спасибо! – вполне искренне сказал Фёдоров и поднялся из-за стола, заваленного бумагами.
Фёдоров и его хозяйка, едва достававшая квартиранту лишь до подбородка, прошли в ту самую комнату, куда до сих пор его ни разу за год с лишним не то чтобы не приглашали, а даже наказывали не заходить. На столе, где поверх белой скатерти по такому случаю была уложена клеёнка, уже стояли две полные до краёв тарелки с борщом, и вправду аппетитно пахнущим. Оба, скрывая неловкость, молча поели. Фёдоров сердечно поблагодарил хозяйку и, дождавшись, пока та завершит ужин, молча взял грязные тарелки, чтобы их помыть.Он не знал, правильно ли поступает, не разбудит ли снова этот безобидный поступок матримониальных идей, скрываемых его квартирной хозяйкой.
- Что вы хотите делать? Я сама помою!
- Думаю, будет справедливо, если это сделаю я! – с мягкой настойчивостью произнёс Фёдоров и продолжил: – Заодно обдумаю, что и как мне писать дальше, а то работа что-то не идёт.
Вернувшись в свою комнату, он убрал пишущую машинку со стола назад, на тумбочку и собрал бумаги, спрятав их затем в потайное отделение чемодана, который стоял под диван-кроватью и всегда был заперт на ключ. Работать сегодня он всё равно больше не мог. До выхода на работу девятого в понедельник было ещё четыре дня. Так что, времени должно было хватить и на обдумывание плана поведения и действий в институте, и на подготовку печатных материалов для начальника ПГУ, и на подготовку к встрече с ним. Фёдоров полагал, что раньше чем 18 – 19 ноября Шебуршин никак не даст о себе знать. А вот когда даст, следовало быть готовым к двум вариантам развития событий: либо к вызову в Москву (что было самым желательным для дела и представлялось наиболее вероятным), либо к тому, что Алексей Витальевич называл "реакцией КГБ на месте" (и что граничило с крушением его плана и связанных с ним надежд, хотя и представлялось – так хотелось в это верить! – наименее вероятным).
До седьмого он успел напечатать то, что условно обозначил как идеологический меморандум. Фёдоров прекрасно сознавал, что этот материал, попади он под "реакцию КГБ на месте", может причинить ему лично серьёзные неприятности и похоронить все надежды, связанные с перемещением его сознания в прошлое. Но появилось обстоятельство, вызвавшее новые тревоги и трудности: с каждым днём после исчезновения давешнего чувства раздвоенности и восстановления контактов его удвоенного сознания с прошлым стала утрачиваться острота пережитого им в начале XXI века. Алексей Витальевич начал опасаться, что весь его опыт, все приобретенные в будущей жизни знания о предстоящем крахе всего устройства жизни и о расчленении страны могут стать чем– то вроде нечёткого воспоминания, как о прочитанном в фантастическом романе, перестанут быть реальной частью его жизненного опыта, предстанут тем, что в психиатрии именуется французскими терминами deja уи (уже виденное) и deja уеси (уже пережитое). В таком случает он утратит даже малейший шанс повлиять на развитие событий!
Он, как и никто другой, не знал, обоснованны ли такие опасения и не является ли известное любому психиатру "ощущение уже виденного" (дежа вю) результатом действительных переживаний пациентов, то есть следствием каких– то совмещений или контактов между будущим и прошлым сознанием таких больных. Конечно, обо всём этом он не раз думал, готовя свой эксперимент. Но теперь сомнения вспыхнули с новой силой, требовали, чтобы он запечатлел на бумаге как можно больше точных сведений – с именами,
датами, точным описанием фактов будущего. И он делал это. Делал споро, старательно перечисляя организаторов, общественных деятелей, политиков, учёных, достигнутые ими полезные или вредные результаты, конкретные действия. Описывал он это, стараясь тщательно всё привязывать ко времени – к определённым датам, приводя проверенные сведения о прошлом упоминаемых им людей, тщательно рассортировывая всё по рубрикам: "перспективные направления науки и техники", "нежелательные и опасные направления в экономике", "общественные и политические деятели, ставшие в будущем разрушителями СССР", "невостребованные или неизвестные лица, перспективные и полезные для страны". Особенно трудно шла работа над списком именитых пособников врага.
Разделов было много. Наиболее сложным оказался тот из них, что касался идеологии. Как следовало объяснять, в какой форме излагать, что классический марксизм в качестве составной части официальной идеологии не имеет отношения к реальной практике построения, развития, нынешнего состояния СССР и к сложившемуся в нём общественному строю?! Как показать, что официальная политэкономия на самом деле неприемлема, неприложима к экономике социализма, так как разработана не для общества, построенного, организованного по принципу семьи (традиционного общества, каких большинство на Земле, где производство служит средством обеспечения жизни), а для общества, хозяйственная жизнь в котором подчинена цели извлечения прибыли, то есть организована на принципах хрематистики ("рыночные" общества, сложившиеся лишь в странах Западной Европы и США и существующие только благодаря ограблению ими всего остального, "третьего", мира, присвоения его ресурсов и результатов труда миллиардов людей)?!
Ссылаться на древних греков, понимавших это, на Аристотеля введшего в обиход сами эти понятия – экономия (ведение дома, материальное обеспечение дома или города) и хрематистика (рыночная экономика, где целью является не жизнеобеспечение, а лишь прибыль)? Ссылаться на Сталина, прекрасно сознававшего всё это? Использовать авторитет Фернана Броделя, доказавшего, что "Капитализм есть результат неравенства в мире. Для своего развития он нуждается в международном разделении труда. Он вообще не мог бы существовать без услужливой помощи чужого труда"?