– Это ты мне, что ли?
– Ты, может, глухой? – спрашиваю сочувственно.
– Изволь обращаться к человеку, как положено!
– Да пошел ты… – отвечаю я деликатно, а он… Залепил мне такую оплеуху, что я шмякнулся об пол, увлекая за собой стол, стул, стаканы. В глазах у меня потемнело.
Спросите кого угодно: в затрещинах, зуботычинах разных я дока, но така-ая мне и во сне не снилась. Словно потолок обрушился на голову.
Мастерский удар вызвал всеобщее одобрение, аплодисменты, а некий мировой чемпион с подмоченной репутацией, протрубивший в легионе уже три с лишним года, утверждал, что такую оплеуху видел только на стокгольмской Олимпиаде во время боксерского матча, когда дежурный полисмен призвал к порядку разбушевавшегося на трибуне болельщика в шляпе.
Едва я успел подняться, мой противник снова ринулся в атаку, но я отскочил и продемонстрировал публике свой знаменитый прямой слева. Да-да, замечу без лишней скромности, что этот мой удар высоко ставят повсюду, от Ледовитого океана до Индийского. В Мельбурне и сегодня каждый знает Такамаку, который под кличкой «Дикий буйвол пампасов» разгуливал по белу свету в качестве профессионального боксера, покуда однажды не встретился с моим прямым слева. С тех пор пришлось ему заняться торговлей сувенирами и почтовыми открытками.
Желтомордого сняли со стойки бара, уксусными примочками остановили кровотечение и применили искусственное дыхание. Между делом более или менее привели в порядок помещение.
Уже смеркалось, когда потерпевший открыл глаза. Понимая необходимость соблюдения светских правил, я подошел к нему.
– По-моему, самое время познакомиться. Меня кличут Оковалок.
– Оч-чень п-приятно… – прошлепал он разбитыми губами. – А я Сандро Матеас.
– Португалец?
– Испанец.
Мы вышли из буфета. Во дворе суета, суматоха страшная – прибыли обозы.
– Поздравляю с отличным ударом. Левым ухом до сих пор почти ничего не слышу, – рассыпался я в любезностях.
– Пустяки. Я малость не в форме: десять месяцев в Сахаре, что ни говори… Прежде получалось совсем недурно. Зато ваш прямой левый просто великолепен.
– Жаль, что слегка промазал, – скромно отмахнулся я. – Результат был бы куда лучше…
Мы закурили. От командных окриков сотрясался воздух. Расседлывали верблюдов, сгружали с мулов тюки с оружием.
– Чего ты к моему другу цепляешься? – поинтересовался я.
– Убью его.
– Видишь ли, это не так-то уж и просто. – как можно спокойнее заметил я. – Альфонс Ничейный – опаснейший человек на свете.
– Может, пырну его в спину или прикончу во сне, но что ему не жить – это факт.
Испанец преспокойно выпускал дым, словно прикидывая про себя, каким способом убийства воспользоваться.
– А что за причина?
– Он убил моего брата.
– Что ж, бывает… Альфонс – крутой парень…
Рядом раздался чей-то голос, хотя мы не слышали, как этот человек приблизился. Лишь Альфонс умеет двигаться с такой кошачьей бесшумностью.
– Я смотрю, господа уже познакомились? Вот уж излишние формальности!
Желтолицый повернулся и ушел. Альфонс посмотрел ему вслед. Не хотел бы я, чтобы он когда-нибудь глянул так мне вослед.
– Ты правда убил его брата?
– Нет… Пошли, поговорим с нашими.
– Здесь, в крепости?
– Да. Нашлось тут подходящее местечко. – Он зашагал, я потопал за ним.
– Этот желторожий грозится тебя убить.
– Запутанное дело… Брат этого малого – ну, тот, который погиб, – был моим лучшим другом.
– Он считает, что ты его прикончил.
– У него есть основания так считать. Убийство было совершено моим револьвером.
– Это и мне бы показалось подозрительным.
– Я еще ни с кем не делился этой историей, Оковалок. Но не хочу, чтобы потом – если этот псих все же расправится со мной, – обо мне говорили, что, мол, Альфонс Ничейный подло укокошил лучшего друга. Обещаешь держать язык за зубами?
– Можешь на меня положиться.
– Я обретался тогда в Лиссабоне, и в клинике работала уборщицей одна красивая девушка, крестьянка из Каталонии…
– В клинике? Ты что, был болен?
– Ага… Девушку звали Катарина, и было ей в ту пору всего пятнадцать лет. Красоты – неописуемой!.. Во время уборки поет, бывало, голос – заслушаешься… Мы с Матеасом стали приударять за ней, нарядами, подарками задаривать, нам было без разницы, что Катарина из простой семьи и служит уборщицей. А затем Андрес, брат этого желтолицего чокнутого, возьми да женись на ней. Я думал, с ума сойду. Но девица представила все таким образом, что якобы на самом деле она любит меня. Как-то раз призналась, она, мол, потому вышла за Андреса, что тот поклялся пристрелить меня, если Катарина не станет его женой. В конце концов мы с ней решили бежать в Южную Америку. В день отплытия я ждал ее в Барселоне, а после того как Катарина явилась, узнал из газет, что Андреса обнаружили мертвым, с простреленной головой, и рядом с трупом валялся мой пистолет.
Тем временем мы с Альфонсом пересекли огромный учебный плац, где сейчас было пусто, изредка попадался один-другой легионер.
– Но кто же тогда убил Матеаса?
– Катарина.
Вы слышали подобное?! Этакое коварство в шестнадцатилетней соплячке… Вот ведь куда, – как выразился бы один из моих любимых классиков, – заводит женщину кокетство!
– Чего же ты не выложишь этому оголтелому всю правду?
– Да разве он поверит? К тому же мне не хочется, чтобы он преследовал Катарину… Я и сам был хорош, уши развесил… Она наплела мне, будто бы намеренно навлекла на меня подозрения, чтобы общая тайна связала нас навсегда. Если я вздумаю когда-нибудь бросить ее, она запросто спровадит меня на виселицу. Я был на седьмом небе от счастья, что красотка так страстно любит меня. И лишь после того как она сама бросила меня, решил слегка покопаться в ее биографии, и оказалось, что несмотря на юные годы, у девчонки было богатое прошлое… Так что, когда я отдам концы, ты, Оковалок, расскажи всю правду портовому люду…
– М-да, скажу я тебе, мерзкая уголовная история!.. Но помнится, в прочитанных мною книжках фигурировал некий господин по имени Лоэнгрин, которому одна красотка так задурила голову, что он безо всякого перехода враз обернулся лебедем. Вот я извлек для себя урок: держись от баб подальше.
Мы шли вдоль ограды кладбища, которое тоже находилось внутри форта. Должен заметить, форт святой Терезы – это ведь целый город: улицы, дома, учебный плац, кинотеатр, лазарет, лавчонки, магазины, – всему здесь нашлось место.
Поравнявшись с кладбищенским сторожем, Альфонс показал ему какую-то бумажку.
– Что ты ему сунул под нос? – поинтересовался я, когда мы проникли на территорию кладбища.
– Хопкинс сегодня решил выдать себя за конторского служащего. С карандашом за ухом и кучей папок под мышкой сновал туда-сюда, а за ним Ламетр с кожаным портфелем. Между делом Хопкинсу удалось стырить несколько бланков с печатями, так что в данный момент мы с тобой – работники кладбищенского цветоводства.
В конце кладбища Альфонс Ничейный распахнул дверцу склепа и ввалился как к себе домой.
Внутри при свете лампады нашим глазам предстала такая картина: на саркофаге полковника Биррера восседал Хопкинс в униформе натурального спаги. Капитан в небрежно распахнутой смирительной рубашке расхаживал взад-вперед. Под вечер ему пришлось скрываться в отделении буйнопомешанных, пока наконец не заявился Хопкинс с соответствующей официальной бумагой и не увел Ламетра на обследование по поводу водянки мозга.
Дерзость нашего приятеля без всякой натяжки можно назвать беспримерной. Как лицо гражданское обладал свободой передвижения, любую попавшуюся под руку униформу тотчас нацеплял на себя и, прежде чем успевал примелькаться среди той или иной группы людей, сменив форму, смешивался с другой группой легионеров и при этом спасал капитана, совершенно лишенного умения приспосабливаться.
– Привет, ребята! – бодро воскликнул он, словно наша встреча происходила не в склепе. – Выше голову, все идет как по маслу!