– Какой смысл говорить правду? Вы же все равно не поверите!
– А ты попытайся!
– Да не убивал я его!
Я не сдержался и так двинул его ногой, что он опрокинулся вверх тормашками.
– Трусливый пес, подлый убийца!
– Поэтому я и не хотел говорить. Знал, что не поверите. Да я и сам бы не поверил. А вот уличить меня в трусости до сих пор никому не удавалось!
Что правда, то правда.
Разговор зашел в тупик.
– Тогда выкладывай, как оно, по-твоему, все было.
Он и выложил.
– Принес я Хопкинсу одежку, потому как стыдно стало. Что же это, думаю, я доброго человека голяком оставил! Прихожу, а на палубе его нету. Решил, что он вниз спустился, на покойника взглянуть. Я тоже слез в трюм. Глянул, а в сундуке Хопкинс лежит. Смыться я не успел, потому как вы заявились…
– Где одежда, которую ты ему принес? – не отступался от своего Альфонс Ничейный.
Султан направился в угол и показал ворох тряпья.
– Военная форма! – воскликнул Альфонс: даже в темноте разглядел, черт глазастый!
– Другой не нашлось. Зачем мне было бы ее приносить, если бы я собирался прикончить Хопкинса? – Он закурил по новой.
Дьявол его разберет! Трудно вообразить, будто бы он прихлопнул Чурбана Хопкинса: даже убийцы не ведут себя так нагло перед собственной смертью, а этот сидит себе, попыхивает сигареткой как ни в чем не бывало. От Альфонса пощады не жди, да и про себя могу сказать: при всей моей кротости, стоит мне всерьез разозлиться, и тут уж любому не поздоровится.
Чувствовалось, что Альфонс Ничейный тоже несколько сбит с толку.
– Словам веры нет, – произнес он после некоторого колебания и поставил фонарик на валявшийся рядом ящик. – А у меня, признаться, руки чешутся дать тебе по мозгам.
Султан щелчком отбросил сигарету, так что тлеющий кончик выписал широкую дугу, и рубанул сплеча:
– Да плевать я на вас хотел!
Силен малый, да? Нос крючком, седые волосы ежиком, холодные рыбьи глаза смотрят на всех с ледяным презрением… Не знаю, как вам, а мне такие парни по душе, и прикончить Султана у меня рука не поднимается.
– Но-но, ты не больно заносись-то! – прикрикнул на него Альфонс.
– Послушай! – обратился я к нему. – Провалиться мне на этом месте, если Хопкинса застрелил Султан!
– Я тоже не уверен, что это его рук дело. Ну а если мы ошибаемся?
– Чем ты занимался здесь, в трюме, когда мы пришли? – влепил я Султану вопрос в лоб.
– Я решил отомстить за Хопкинса и выследил тут кое-кого.
– Кого ты выследил?
– Убийцу, ясное дело!
– Выходит, ты знаешь, кто убийца? – ухватился за его слова Альфонс.
– Знаю.
– И кто же он?
– Не скажу. И рад бы, да не могу.
– А если я тебя придушу?
– Тогда и подавно не расколюсь. Вольно вам самоуправствовать, если будет доказано, что я прикончил Хопкинса. Но если я в этом злодействе не повинен, валите на все четыре стороны. Мои секреты пусть выколачивают из меня фараоны.
М-да, против правды не попрешь.
– Твоя взяла, Султан! – сдался я наконец. – Лично я тебе верю.
– Я тоже, – кивнул Альфонс Ничейный.
– Значит, я здесь не на правах арестанта? – уточнил Султан.
– Нет.
– Тогда какого черта, – повернулся он к Альфонсу, – ты пнул меня ногой?
Длинная ручища Султана взметнулась и с такой силой припечатала смазливую физиономию Альфонса, что, будь на его месте любой другой, свалился бы с катушек долой. Однако Ничейный ответил молниеносным хуком.
Драка началась – не приведи господи! Я-то считаю, что Альфонс в два счета мог бы одержать верх, потому как равных ему за всю свою жизнь не встречал, но в его планы не входило разделать Султана под орех. Противники, сцепившись, катались по полу, в полутьме раздавались тупые звуки кулачных ударов.
Я не вмешивался – мое дело сторона. Пускай почтеннейшие господа сами разбираются.
Взгляд мой был прикован к старому приятелю, который ныне покоился в дорожном сундуке. Бедняга Хопкинс!.. Лицо спокойное, умиротворенное, глаза закрыты… Но что это?! Я отчетливо видел, как мускул у носа дернулся.
Батюшки-светы, мы ведь даже не удосужились проверить, жив он или помер!
– Стоп! – заорал я и пинком привел в чувство Альфонса, который, ухватив Турецкого Султана за уши, самозабвенно колотил его башкой об пол.
– Ребята! У Хопкинса лицо дернулось. Надо бы взглянуть… вдруг да он жив…
– Ты что, даже сердце у него не послушал? – обрушился Альфонс на Султана.
– Чего там слушать… Я думал, ему кранты! – пропыхтел Султан.
Мы вытащили Хопкинса из сундука и положили на пол. Альфонс приник ухом к его груди, мы, затаив дыхание, ждали.
– Ну, как?
– По-моему, глухо… – буркнул Альфонс, но головы по-прежнему не поднимал. Некоторое время спустя он сказал: – Иногда мне чудится легкий толчок… Да и не остыл он, как покойнику положено…
Альфонс извлек из кармана плоскую металлическую фляжку и влил капельку рома сквозь стиснутые зубы Хопкинса. Я принялся массировать ему грудную клетку.
Если Хопкинс выжил, то лишь благодаря тяжелому ранению. Да-да, не смейтесь! Капитан полиции в Сингапуре рассказывал, что в бессознательном состоянии человек не истекает кровью, поскольку кровообращение замедляется, кровь вокруг раны густеет и закупоривает отверстие.
Прошло еще несколько томительно долгих минут, и мы уловили редкие, чуть слышные толчки.
– Надо врача! – заявил Султан. – И не абы какого, а первостатейного.
Мы устроили Хопкинсу ложе из порожних мешков, а сами помчались за врачом.
Подельники Альфонса Ничейного терпеливо несли вахту у трапа.
– Можете быть свободны! – отпустил их Альфонс. – Теперь мы и втроем управимся.
3
В порту Орана у нас был свой врач. Федор Квасич некогда служил на русском крейсере «Кронштадт», а после революции очутился в Оране. Влачил жалкое существование, а пьянство и карты делали свое черное дело. В результате за какое-то нарушение закона бывшего моряка даже упрятали на год за решетку.
Отбыв срок, доктор Квасич обосновался в порту в качестве врача и морфиниста. Здешним нравам чужды бюрократические порядки: диплом – дело десятое, главное – умение. А Квасич много чего умел! Прежде всего – молчать. Не мне вам объяснять, что основное условие лечения – сохранение врачебной тайны. Если извлекаешь из пострадавшего револьверную пулю, незачем увязывать лечение с криминальной хроникой завтрашних газет, а если констатируешь факт смерти, не вникай в подробности, где обретет твой пациент вечное упокоение.
Это и называется сохранением врачебной тайны.
Квасич много читал, много пил, а в качестве побочного занятия служил пианистом в баре «У когтистой кошки». Играл он действительно хорошо.
Крупные белые, покрытые веснушками руки этого гиганта-толстяка, опухшего от непрестанных возлияний, с поразительным проворством скользили по клавишам, извлекая дивной красоты звуки.
Мы неслись на всех парах, тем более что нужный нам бар располагался в проулке неподалеку.
– А где Турецкий Султан? – спохватился вдруг мой приятель.
Султан-то, оказывается, слинял!
– Теперь ясно, что рыльце у него в пуху! – воскликнул Альфонс.
– Что рыло в щетине, это бы еще полбеды. Никто из нас не бреется по два раза на дню, зато Султану удалось сегодня дважды оставить нас в дураках.
– Ну, попадись он мне, придушу как кутенка!
– Сперва разыщем Квасича.
Доктор медицины сидел за роялем. Из-под пальцев его лилась душещипательная мелодия, глаза влажно поблескивали.
Завидев нас, Квасич тотчас захлопнул крышку рояля и взял свою шляпу.
– Прошу прощения, – сказал он, обращаясь к посетителям. – Меня вызывают к тяжелобольному. – Подхватился и пошел. Это ли не отзывчивость?
– Нож? – деловито поинтересовался Квасич дорогой.
– Нет.