«Таких снов на рассвете я ещё никогда не видел. Это двойные сны…
Причём основной из них, я бы сказал, стеклянный. Он прозрачен…
… сквозь переливающиеся краски… выступает совершенно реально край моего письменного стола, видный из двери кабинета, лампа, лоснящийся пол…
… будить меня не нужно… я всё слышу и могу разговаривать…
Вредны ли эти сны? О нет. После них я встаю сильным и бодрым. И работаю хорошо. У меня даже появился интерес, а раньше его не было…
А теперь я спокоен.
Я спокоен».
Свои ощущения заболевший доктор стал записывать в дневник:
«По сути дела, это не дневник, а история болезни, и у меня, очевидно, профессиональное тяготение к моему единственному другу в мире…»
Он ещё не знал, что уже попал в цепкие объятия наркотического пристрастия, и потому писал с надеждой:
«… morphium hidrochloricum грозная штука. Привычка к нему создаётся очень быстро. Но маленькая привычка ведь не есть морфинизм?..»
Однако очень скоро пришло осознание того, что жить без регулярных инъекций он уже не может. Впрочем, герой рассказа «Морфий» (в нём совсем нетрудно узнать самого Булгакова) продолжает хорохориться:
«… если бы я не был испорчен медицинским образованием, я бы сказал, что нормальный человек может работать только после укола морфием».
Но действие наркотика быстро заканчивалось, и тотчас возникала потребность в новых инъекциях. В конце концов, произошло то, что и должно было произойти: стойкое привыкание к коварному болеутоляющему средству. Доктор Булгаков стал морфинистом. В наши дни таких людей мы называем наркоманами.
Сколько раз жена просила, умоляла Булгакова взять себя в руки и постараться пересилить тягу к дурманящему зелью! Но он никого и ничего не желал слушать. Когда же не удавалось своевременно получать вожделенную дозу морфия, на него наваливался жуткий страх, и доктор‑морфинист приходил в ярость:
«… я впервые обнаружил в себе неприятную способность злиться и, главное, кричать на людей, когда я не прав».
Он пробовал заменить морфий кокаином, но с ужасом обнаружил, что…
«… кокаин в крови… это смесь дьявола с моей кровью… Кокаин — чёрт в склянке!».
Через десять лет Булгаков обратится к читателям с предупреждением («Морфий»):
«13 апреля.
Я — несчастный доктор…, заболевший… морфинизмом, предупреждаю всех, кому выпадет на долю такая же участь, как и мне, не пробовать заменить морфий кокаином. Кокаин — сквернейший и коварнейший яд…
Действие его таково:
При вспрыскивании одного шприца 2 %‑ного раствора почти мгновенно наступает состояние спокойствия, тотчас переходящее в восторг и блаженство. И это продолжается только одну, две минуты. И потом всё исчезает бесследно, как не было. Наступает боль, ужас, тьма».
Как‑то, воспользовавшись тем, что у Татьяны Николаевны возникли боли под ложечкой, он чуть ли не насильно вспрыснул ей порцию морфия — в надежде на то, что, став наркоманкой, она перестанет донимать его упрёками и лишать вожделенных доз наркотика, приносившего ему «восторг и блаженство». Булгаков знал, что Татьяна беременна, но это не остановило его. К тому же он боялся, что ребёнок у наркомана‑отца (предрасположенного к почечным болезням) родится больным, с двойной «нехорошей» наследственностью.
Операцию по прерыванию беременности врач‑морфинист провёл собственноручно.
В сентябре 1917 года его перевели в Вязьму — в городскую земскую больницу, где назначили заведующим инфекционным и венерическим отделениями. На изменения в своей жизни он отреагировал с равнодушным спокойствием («Морфий»):
«Надвигавшаяся вьюга подхватила меня, как клочок изорванной газеты, и перенесла с глухого участка в уездный город».
Радовала лишь печать, которую ему вручили. Она давала право заверять любой рецепт. Ведь тяга к наркотику всё усиливалась.
3 октября Михаил Афанасьевич написал письмо сестре Надежде. В нём — ни слова о морфинизме, зато есть одна загадочная фраза:
«Мне на этих днях до зарезу нужно было бы побывать в Москве по своим делам, но я не могу ни на минуту бросить работу…
Если удастся, я через месяц приблизительно постараюсь заехать на два дня в Москву, по более важным делам».