Солдаты, обмениваясь шутками и наконец расслабившись после столь неприятной миссии, принялись собирать вещи и одежду казненных. И все же, как только утихли последние стоны распятых, несколько сорвиголов спрятались в толпе и выкрикивали в адрес римлян оскорбления и угрозы. Тогда солдаты без лишней суеты направились к толпе и стали толкать людей щитами. В последовавшей за этим сутолоке у одного из крикунов оказалась сломана челюсть, что закрыло рот всем остальным, и они, бросившись наутек, уже с безопасного расстояния кричали, что перебьют всех римлян в тот день, когда им дадут оружие. Эти люди были не учениками Иисуса, а, как пояснил мне центурион, сообщниками двух других.
Он решил быть предельно вежливым: подошел ко мне и попросил извинить за возникшие беспорядки, безусловно полагая, что я успел отметить быстроту, с которой он сумел с ними справиться. Прокуратор запретил убивать иудеев, кроме случаев крайней необходимости, а также арестовывать обыкновенных возмутителей спокойствия, поскольку вокруг них всегда вертятся люди, готовые бросить клич к восстанию у ворот форта Антонии. Короче, необходимо было любой ценой избегать столкновений, особенно накануне религиозных праздников. Понтий Пилат решил применить эту новую политику после того, как в начале своего правления испытал другие более жестокие методы, которые не принесли ему ничего, кроме неприятностей и даже осложнений с самим императором.
– Меня зовут Аденабар, – в заключение сказал центурион, – Когда закончим, я с удовольствием проведу тебя до форта и во время сдачи рапорта представлю прокуратору. Тебе лучше не бродить одному по городу. Эти негодяи видели нас вместе и знают, что ты не принадлежишь к их числу. Хороши же мы будем, если они искалечат или убьют римского гражданина! Придется проводить расследование, наказывать виновных, а в этом проклятом городе они, чтобы укрыться, найдут по крайней мере сто тысяч мест!
Затем он добавил, посмеиваясь:
– Избавимся от ненужных осложнений! Поверь, ты мне симпатичен и я уважаю образованных людей; сам я, хоть и не силен в латинском, умею читать и писать. Надеюсь, нам удастся найти тебе достойное жилье, хотя в крепости весьма тесно!
После этого он рассказал мне, что привыкший к простоте быта прокуратор, приезжая в Иерусалим, сам останавливается в крепости под защитой ее гарнизона; конечно же, он мог бы найти во дворце Ирода куда более роскошное жилье, но гарнизон настолько мал, что однажды уже ожегшись, он не хочет разделять его на две части. Антония же представляет собой неприступную крепость, возвышающуюся над территорией храма, а все беспорядки всегда начинались в его дворе.
Аденабар указал пальцем на крест и рассмеялся.
– Одним из самых забавных эпизодов поведения этого пророка Иисуса было то, что он кнутом разогнал из-под портала храма торговцев голубями и перевернул столы менял. В тот раз первосвященники не осмелились ему перечить, поскольку за ним следовало множество его приверженцев. Когда он въезжал в Иерусалим верхом на осле, ликующий народ расстилал перед ним свои одежды и размахивал пальмовыми ветвями. Повсюду кричали: «Слава сыну Давида!» Люди не осмеливались иным образом показать, что они действительно считали его своим царем, Во всяком случае, насколько мне известно, он действительно со стороны матери и со стороны отца принадлежал к роду Давида.
Едва заметным кивком головы он указал мне на женщин, оставшихся на склоне холма.
– Там его мать – прошептал он.
Когда толпа рассеилась, женщины пали наземь, словно подкошенные нечеловеческой болью и обратили свои лица к кресту, не скрывая их больше. Было совсем нетрудно понять, кто из них – его мать. Она была еще относительно молода, а ее лицо показалось мне самым красивым из тех, что мне пришлось видеть до этого дня. Даже искаженное болью, оно источало небывалый свет и спокойствие, выражая одновременно какую-то неприступность. Все в ее облике свидетельствовало о царском происхождении, несмотря на то что она была одета, как все крестьянки, а ее лицо было лучшим тому подтверждением.
Мне захотелось утешить женщину, сказав, что ее сын умер и больше не испытывает страданий. Однако в ее лице было столько благородства и столько боли, что я не осмелился подойти к ней. Рядом стояла еще одна женщина, по измученному лицу которой не переставая пробегали судороги, она пристально смотрела на крест, словно до нее еще не дошел смысл происшедшего. Третья из них была постарше. На ее лице было больше ненависти, чем страдания или отчаяния. Остальные женщины стояли поодаль.