Сергей совершенно искренне пообещал, что так и будет поступать.
Однако Наталья почему-то не отправилась восвояси, а все шла и шла рядом. Ну не гнать же ее. Акимов почему-то думал, что вот Соня совершенно не видит, до чего сама довела маму. Наталья, и в хорошие времена не особо полнокровная, теперь высохла, как вобла, под глазами — пепельницы черные, как у старой клячи, тонкое лицо — как отражение в старом мутном зеркале.
Правда, прекратив строить из себя дурочку, стала одеваться опрятно. Вот и сейчас на ней красивый дождевик, скроенный из такого же удивительного материала, как и пальтишко у Сонечки. Он пощупал лацкан — вода как бы струилась по поверхности, собираясь в ручейки, стекала, не проникая вглубь.
— Сама смастерила, Наташа?
Она подтвердила, руку отняла и тотчас завела свое, но на этот раз просительно:
— Палыч, не обижайся. Ты человек хороший, и Катя тоже. Но, понимаешь, дело женское: ребенок маленький, нужда и нервы.
— Наташа…
— Погоди. Она слабая сейчас.
— Кто, Катерина? Да она сто очков вперед любому…
— Когда была у нее работа — да. Но тут дело женское, слабое, сопли, пеленки, нужда — испытание совершенно иного рода, понимаешь?
— Ты же справлялась.
— Не обо мне речь. Ей быт такой тяжел. И переживает из-за того, что якобы сидит на моей шее. Мишка из колонии тоже не добавляет безмятежности, дурачок. А тут ты со своей помощью. Далеко ли до греха?
— Я женат, — напомнил Акимов, уже утомленно, — я не по этому делу. Я помочь хотел, чем можно. Из жалости.
— Из жалости, — повторила Наталья, — такое богоугодное дело, а? Из жалости, Сергей Палыч, Миша душегубом стал…
— Из жалости тебя не посадили, — поежившись, напомнил Акимов.
— Да, именно! И вы, и Сорокин на преступление пошли — из жалости. В общем, хватит жалости! Она хороша, когда к месту. Понимаешь? — Помявшись, все-таки завершила мысль: — И, Палыч, если грех все-таки произойдет… я же промолчу — из жалости.
— Да ты что городишь… — вскинулся он, но сдержался, даже не выругался.
Добрый и объективный Акимов осознал главное: если он хотя бы раз без лишней необходимости приблизится к этой хибаре, то будет справедливо его прикончить, закопать в кустах. Из этой самой жалости.
Он переменил тему:
— Наташа, а вот ты Сонечке красное пальто сшила — крой сама придумала или где видела?
— К чему это?
Лейтенант понес какую-то околесицу, потом воображение иссякло, и он просто признал, что надо.
Откровенность сработала: Наталья, потерев подбородок, подумала, потом наконец призналась, что точно не помнит.
— Вроде бы ездила по просьбе Веры на Кузнецкий, в дом моделей. Наверное, там видела? Или на ком-нибудь, там детки ходят — не нашим чета, как с картинки. Бывает так порой: что-то бросится в глаза, отложится в памяти, а в нужное время всплывает.
— Необычная вещь.
— Да, весьма, — она протянула узкую руку, мокрую и длинную, как рыба, — прощай. Помни мою просьбу.
Акимов наконец остался один, зашагал и стал раздумывать.
«Так, Катькина помощь отпадает. Тогда надо Ольгу расспросить, не ведомы ли ей причины детской нервозности и не из ее ли царства девчонки выцепили какую-нибудь книжонку. Больше-то неоткуда… А может, падчерица что-то сама напридумывала? Воображение у нее, как и положено девице с хорошим образованием, превосходное — тогда надо напомнить ей о необходимости свой собственный мозг беречь от захламления. На столе-то рабочем она не разводит бардак, а в голове тем более опасно, пусть никому не видно, но это намного опаснее мусора осязаемого. Да, и вне зависимости от ответа, сделать внушение еще и язык сдерживать и следить за речью. Осторожность — это хорошо, но не дело, когда дети видят в каждой встречной дистрофичке упыря и шарахаются от любой тени — так и заиками их оставить недолго.
Но это, конечно, к лучшему. Перестанут наконец шастать где ни попадя».
В то время, пока подчиненный разбирался с бабским царством, капитан Сорокин пытался разобраться с «Родиной». Дождь усиливался, не было никакого желания бродить тут, в темноте. Жадина завкино, уходя, потушил везде свет. Фонарь карманный имелся, но батарейка еле жива. Начнем, благословясь.
У «Родины» было пусто, и аллея, ведущая к ней, была безлюдна. Остались лишь следы жизнедеятельности любителей культуры — бычки, осколки, а уж отпечатков ног — точно стадо неандертальцев устроило свистопляску с выпивкой.
Сорокин миновал арку, которая ранее, до того, как растащили на строительство храмовую ограду, служила входом. Идти напрямую, к главному входу, нет смысла — натоптано, к тому же если исходить из того, что девочки говорили правду, то надо сосредоточиться на кассах и том, что за условными углами кинотеатра.