Ущелье круто спускалось вниз. Клыкастые гранитные стены с кусками снега, похожими на вспушенную вату, будто специально разбросанную между острыми утесами, становились выше и все больше напоминали неприступные сказочные замки. Только полоса смятого снега, которую пробивали связисты от столба к столбу между валунами, похожими на шлемы утонувших в снегу рыцарей, нарушала сказочную гармонию.
— Ветра, видишь ли, не будет, гроза не побьет, — продолжал ворчать Ерохин. — А снег? Сбросили со счетов…
Словно забыл прапорщик, что всего два года назад линия связи шла поверху, рядом с тропой, и много хлопот доставляла связистам: летом гроза в щенки разбивала столбы, приходилось ставить новые; зимой лютый ветер рвал провода. Повернуть сразу же за Хабар-асу («перевал новостей») линию сюда, в ущелье, предложил сам Ерохин. Доказывал тогда: на десять километров короче, провода от ветра укрыты, гроза между скал тесниться не станет, на просторе ей вольготней — греми себе, швыряй стрелы во все стороны, куда приглянется. А что трудно линию тянуть, так это — пустяки. Если теки и архары проходят, то уж связист столб пронесет и поставит.
Первый раз за два года на этом участке обрыв. И не мудрено. Несколько дней беспрерывно шел снег. Не провода, будто толстые снежные жгуты провисли между столбами.
— Ведь что надо? — остановившись возле очередного столба, размышлял вслух Ерохин. — Чуть-чуть дунул бы ветер в эту дыру, посбивал снег с проводов, сидели бы мы в тепле…
Повернулся к остановившимся за спиной рядовым Жаковцеву и Дерябину. Жаковцев уже снимал с плеча вещмешок, проволоку и когти, а Дерябин с веселой ухмылкой прикуривал сигарету.
— Ишь ты, разулыбался. С чего бы? — спросил прапорщик.
— Вспомнил вот, — ответил с ухмылкой Дерябин, — у нас, в Рязани, ворчунов ерохами зовут.
Жаковцев метнул на Дерябина осуждающий взгляд: как же можно с командиром, старшим по званию и отцом по возрасту, вот так, бесцеремонно?! Он бы, наверное, отчитал Дерябина, но прапорщик, поняв это, успокоил Жаковцева:
— Ничего, Илларионыч, я не серчаю. — Потом обратился к Дерябину: — Память, Сергей Авксентьевич, больно у тебя однобокая, в этом беда. С самого лета шутку мою помнишь, а вот о чем на перевале полчаса назад договаривались — запамятовал будто. По очереди, говорили, на столбы полезем. Чей теперь черед?
— Мой.
— Особого приглашения ждешь?
— Покурить нельзя, — недовольно проговорил Дерябин, бросил сигарету, взял у Жаковцева когти и, утоптав снег у столба, стал неторопливо крепить когти к валенкам.
Прапорщик видел, что Дерябин делает все нехотя, словно из-под палки, но правильно, не упрекнешь, не заставишь переделать, и это раздражало Ерохина. Однако он не подавал виду. От возникшего сомнения: «Прав, видать, командир роты, не следовало бы брать его с собой», отмахнулся как от назойливой мухи. Снова (в какой уже раз) подумал: «Не тыкаться же ему всю службу как слепому котенку. А без соли, без хлеба какая беседа. Попеняешь ему с грош, а с него — как с гуся вода».
…Когда Дерябин прибыл в подразделение и доложил о себе, он поначалу понравился Ерохину. Открытое доброе лицо, умные глаза, серые, с голубизной. Высок, плечист.
«Все при нем», — подумал тогда Ерохин о новичке. А тот словно разгадал мысли своего командира и сказал весело:
— Жертва акселерации. До двух метров самый пустячок не дотянул.
— Дотянешь. Все впереди у тебя, — вполне серьезно ответил Ерохин и добавил: — В самый раз прибыл. На Хабар-асу гроза прошла. Свежая сила позарез нам нужна.
Тогда они только закончили тяжелую работу: сменили столбы на болотистом участке. Восемь километров болот. Почти месяц грызли связистов комары, а гнилой воздух дурманил до тошноты. Но с каждым днем сопка Карева, с красным флагом на вершине, приближалась. Там кончалось болото, там ждал их отдых. И вот наконец вкопан и укреплен на сухом островке среди зловонной тины последний столб, натянут последний провод, и сразу расслабились солдаты, побросав инструменты, повалились на траву. Солнце вмиг высушило их потные волосы, оголенные до пояса тела и начало нещадно припекать, но ни у кого не было желания встать и пройти двести метров до сопки, укрыться в ее тени. Даже Ерохин, который нет-нет да и ворчал недовольно: «Эк, как прижигает. Что в аду. В прохладу бы теперь», — оставался лежать на солнцепеке.
Больше часа валялись связисты на горячей траве. Начали поднимать головы, лишь когда над Хабар-асу загремел гром и ослабленный расстоянием ветерок донес едва ощутимую прохладу. А прапорщик Ерохин встал и, посмотрев на чернобрюхую тучу, ползущую к перевалу, спросил, будто самого себя: