Выбрать главу

Начало быстро темнеть. Ночь в горах всегда, а зимой особенно, наваливается сразу. Вот и сейчас буквально через несколько минут скалистые стены ущелья словно слились с темнотой. Только снег белел под ногами. Казалось, ничего, кроме этого пушистого снега, в мире не существует. Дерябин снова начал отставать.

— Берись за пояс, — подождав солдата, приказал Ерохин. — Крепче! — И добавил недовольно: — На перевале в обогревателе по твоей милости ночевать придется. Если еще туда дотянем.

Дерябин виновато молчал. Ему хотелось сесть, съежиться, уткнув лицо в колени, как делал он это дома, когда считал, что его незаслуженно обидела мать. Но здесь не было мягкого уютного кресла, приходилось слушать упреки прапорщика, обижаясь на них и в то же время, вопреки обиде, чувствуя их справедливость.

Ерохин понимал, что Дерябин обижен. Но все же, когда останавливался, чтобы дать передохнуть Дерябину, всякий раз говорил, что идти бы им нужно побыстрей, да вот вынуждены плестись, как мягкотелые улитки. Но потом непременно добавлял:

— А если поразмыслить — мелочь все это. Переживем как-нибудь. Главное — связь дали. Теперь заставам полегче взаимодействовать в поиске нарушителей. Радио хорошо, конечно, но телефон куда сподручней.

До домика на перевале добрались они лишь к полуночи. Жаковцев принялся разжигать плиту, прапорщик, достав мясные консервы, стал открывать их, Дерябин же безвольно опустился на скамейку, прижался к холодной стене и моментально заснул.

— Как думаешь, Илларионыч, поход наш пойдет ему на пользу? — кивнув на спящего Дерябина, спросил Ерохин. И сам же ответил: — Думаю, начнут поворачиваться мозги на свое место. Ну, а если нет, тогда…

Не договорил Ерохин. Не решился повторить чужие слова: «неисправимый лодырь». Пока еще он продолжал верить себе, своей оценке, надеялся, что взыграет самолюбие у Дерябина после этого похода. Не знал, да и не мог гнать Ерохин, что, хотя Дерябин и в самом деле по-иному начал думать о себе, о своем месте в армии, окончательный переворот в его душе произойдет через несколько часов. Во время пурги. Обычной для этих мест зимой.

Началась она перед рассветом. Заныла в трубе, зашуршала хлопьями снега по стенам, забарабанила неистово по стеклам, да так громко, что разбудила связистов.

— Ну, началось, — недовольно проворчал Ерохин, надевая ватник и валенки. — Взбесились бесы, чтобы нам служба медом не казалась. — А подумал иное: «Нет худа без добра. Случится что с линией, мы тут. И Дерябину еще один урок». — Приказал строго: — Вставайте! Илларионыч, топи плиту и готовь завтрак, а мы с Сергеем Аксентьичем прозвоним линию. В отряд доложим.

Жаковцев откинул одеяло, спрыгнул на пол и начал резво одеваться, словно спал не четыре часа после трудного дня, а выспался вволю. Дерябин же поднимался с трудом. Руки и ноги непослушны, как чужие, в голове неприятный шум, а веки — свинцовые. Прапорщик же был безжалостен:

— Не в детсадик мама будит. Поспешай, Сергей Аксентьич. Линия нас ждет.

«Нарочно он, что ли? — вяло думал Дерябин. — Можно же еще поспать немного. Вот так сразу и порвет провода? А если бы нас не было здесь?»

Прапорщик же, будто угадывая мысли солдата, все настойчивей торопил:

— Ты можешь, Аника-воин, попроворней? Порвать вдруг и не порвет, но чем черт не шутит…

Ветер как будто поджидал связистов. Только они захлопнули за собой дверь, од принялся рвать их за полы полушубков, швыряться снегом в лицо, наталкивать его за воротник, в рукава, под ушанку — снег неприятно холодил тело, но избавиться от этого было невозможно. Приходилось мириться и идти навстречу снежному хаосу.

Вот и первый столб. Дерябин остановился возле него и посмотрел вверх. Ни проводов, ни даже изоляторов не различить в этой круговерти. А прапорщик подает концы от телефонного аппарата и приказывает:

— Цепляй.

Делать нечего, придется лезть. Пусть ветер старается оторвать от столба, набивает за ворот пригоршни снега.

Вот взялся за изолятор, обкрутил мягкую медь вокруг проводов, крикнул вниз:

— Готово!

Завяз голос в густом снежном вихре, едва-едва пробился к Ерохину. Прапорщик сразу же прижал трубку к уху, обрадовался: живет линия. Но, о чем идет разговор на линии, не успел уловить — хлестнул ветер покрепче по тонкому кабелю и порвал его.

— Ишь расхулиганился! — обругал Ерохин ветер, словно тот мог устыдиться. — Лезь вот теперь на столб по твоей милости! — Потом крикнул Дерябину: — Подожди, не спускайся!

Дерябин вновь укрепил понадежней когти, обхватил руками столб, подставил ветру спину, а сам подумал: «Долго ли торчать здесь? Насквозь продувает. Все никак не угомонится прапорщик. Цела же связь» — и смотрел, как Ерохин поднимается по столбу.