— Ну-ка, подсоби. За ворот держи, — приказал Ерохин Дерябину и, закрепив провода, от телефона к линии и устроившись поудобней, заключил: — Вот и ничего теперь будет.
Прошло несколько минут, а прапорщик все слушал разговор на линии. Вроде и не холодно ему. Дерябина же начало охватывать отчаяние — ему казалось, что даже сердце замерзает. Солдат понимал, что, возможно, на линии серьезный разговор и прапорщик ждет, когда он закончится, а тогда доложит о себе, но все же не выдержал, спросил:
— Долго здесь торчать?
Ерохин молча протянул трубку солдату. Дерябин взял ее безо всякого желания, но как только услышал, о чем идет разговор, плотней прижал трубку к уху. За скупыми словами доклада, которые текут по проводам в округ, Дерябин увидел летящие сквозь снежный хаос вертолеты (он не предполагал, что в долине сейчас солнечно), торопливо разгрызают гусеницами снежные заносы бронетранспортеры, мнут сугробы колесами «зилы» и газики, спешат конники напрямик по целине — солдат понял, что границу перешла группа вооруженных нарушителей, что в долине пограничники, рискуя жизнью, блокируют ее, но, к своему удивлению, не позавидовал тем, кто держит в руках автомат или слился с пулеметом, а подумал с удовлетворением: «Как вовремя линию исправили».
Знал бы эти мысли прапорщик, возликовал бы. Но он и так был доволен тем, как посерьезнело лицо солдата, стало сосредоточенным. Он хотел было спросить: «Ну что? Зря торчим здесь?» — но снизу донесся растворенный пургой голос Жаковцева:
— Слезайте. Я уже позавтракал. Готов сменить вас.
У Дерябина, спустившегося со столба позже Ерохина, подкосились ноги, и он тяжело опустился в снег рядом со столбом. Без помощи Ерохина подняться не смог. И идти сам не смог. Так и шли они, обнявшись, до самого домика. Потом Ерохин помог солдату раздеться и налил ему из добродушно посвистывающего на плите чайника кружку крутого чая.
— Обогревайся давай. Ишь дрожишь как лист осиновый.
Отхлебнув несколько глотков, Дерябин осовел, размяк, но, пытаясь скрыть свое состояние, спросил как мог бодрее:
— Пока пурга, здесь будем, да, товарищ прапорщик?
— Понял, значит. Тогда хорошо. Только тебе за плитой следить придется. Негож ты на линию. Мы с Илларионычем вдвоем управимся.
— Нет, товарищ прапорщик, — упрямо проговорил Дерябин. — Я тоже смогу…
— Ишь ты? — словно удивился, словно не ждал этих упрямых слов Ерохин. — Значит, хочешь себя пересилить? Похвально, Аксентьич. Похвально.
МУЖЧИНЫ
Зураб Гедеванович едва сдерживал гнев, но говорил спокойно.
— Понимаешь, внучек, домой я еду. В свой дом. К себе. Понимаешь? Старуха увидит автобус, а меня не увидит, понимаешь, какая тревога наполнит ее сердце?
И злился на себя за то, что говорил неправду. О чем подумает жена, не увидев его среди пассажиров, Зураба Гедевановича не особенно беспокоило; он, поглядывая на сидящих в салоне автобуса пассажиров, встречался с их любопытными и осуждающими взглядами и представлял себе, как эти незнакомые люди, приехав в гости к родственникам или знакомым, станут рассказывать, что пограничники высадили из автобуса подозрительного старика (а как снежный ком, сорвавшийся со скалы, становится лавиной, так и молва — раздуется, наполнится вымыслом и покатится по горам от селения к селению); потом узнают, что высадили из автобуса его, Зураба Захарадзе, и тогда до конца жизни не перестанут подшучивать над ним друзья и недруги. А то и прозвище какое-нибудь дадут. Зурабу Гедевановичу хотелось сказать этому упрямому пограничнику, что его еще и на свете не было, когда он, Зураб Захарадзе, пришел в только что вырытую пограничниками землянку и передал от имени всех мужчин села слова привета:
«Наш дом — ваш дом. Ваши заботы — наши заботы. Враг у нас общий, друзья — тоже».
Послали земляки его потому, что уже тогда он мог говорить по-русски.
Он, Зураб Захарадзе, первым сказал, что пограничникам нужен хороший дом. И люди села построили просторный каменный дом и огородили его каменным забором с бойницами. Потом он, Зураб Захарадзе, командир коммунистического отряда, вместе с пограничниками и мужчинами села стрелял из этих бойниц по напавшим на заставу и село бандитам. Ни один выстрел не пропал даром. До сих пор висит в его доме, над кроватью, сабля в серебряных ножнах — подарок начальника отряда. На ножнах надпись: «Храброму защитнику Советской власти. Другу пограничников». И вот теперь этот молодой пограничник, который узнал запах пороха только на стрельбище, позорит его седую голову.