Пока спускали шлюпки на воду, наступил полный штиль. Поначалу это обрадовало всех. Матросы шутили:
— Разгладил для нас Нептун воду. Бейте, мол, мировые рекорды.
А потом, когда шли соревнования, никто не обращал внимания на необычный для этих мест штиль. Только Валя, поднявшаяся на палубу вместе с Людмилой Тимофеевной «поболеть», обрадованно воскликнула:
— Смотрите! Ветра совсем нет. Здорово как!
Все дни, пока шли они сюда на рейсовом, штормило, и девушка страдала морской болезнью: ее тошнило, а в голове постоянно была какая-то тяжесть. И если бы не Людмила Тимофеевна, у которой в запасе оказались и лимоны, и «тройчатка», вряд ли, как считала Валя, выдержала бы она это плавание. Со страхом она садилась и на пограничный корабль. Теперь же, увидев, что нет ветра, она обрадовалась вдвойне: не будет убегать из-под ног горячий крашеный пол каюты, не будет что-то холодеть внутри, болеть голова и тошнить, и выйдет она на берег здоровая, а значит, Коля, ее Коля, не узнает, как тяжело ей пришлось на пароходе.
— Здорово как! — воскликнула она еще раз. — Воздух совсем застыл!
«Действительно, полный штиль, — подумал старший лейтенант Найденов, который тоже поднялся на палубу «поболеть». — А было ли такое за все три года, которые проплавал я на Курилах?»
А через час забеспокоился и командир: тишина становилась какой-то зловещей. Начал нервничать. И это тогда, когда особенно было важно, чтобы никто не заметил его беспокойства.
Найденова это взволновало. «Не пришло ли время, — промелькнуло в сознании, — напомнить Марушеву слова Аборигена, которые он часто произносил: «Моряк должен уметь владеть собой, как никто другой».
Марушев в это время, вбежав на мостик, посмотрел на приборы и крикнул:
— Торопова ко мне. И побыстрей!
Поднявшегося на мостик Торопова встретил упреком:
— Локатор! Теперь барограф! Что?! Совсем обленились?!
Найденов, услышав этот грубый окрик, подумал: «Нет, кормой с кранцами подходить к нему не следует» — и тоже поднялся на мостик. Спросил Марушева:
— Что, командир, случилось?
— Что, что?! Барограф вниз прямую чертит! Доработались электрики!
И замолчал, засопел сердито. В глазах — угли горячие, нос розовый, шнурки-усики ощетинились.
«Растерялся, — подумал Найденов. — Помощь ему моя нужна. Иначе…»
А Торопов, внимательно осмотрев и барограф и барометр, доложил:
— Все, товарищ капитан-лейтенант, в исправности. Разрешите идти?
— Подожди. Как с локатором? — спросил Торопова Найденов.
— Четкости осталось добиться. Предполагаем, товарищ старший лейтенант, минут через двадцать закончить.
— Поторопитесь.
— Есть! — козырнул Торопов и сбежал вниз. Немного подождав, сошел на шкафут старший лейтенант Найденов и позвал Марушева:
— Поди сюда, Савельич.
Марушев сбежал с мостика и спросил резко:
— Ну что еще?
— Ты про свою клятву Аборигену забыл? — вопросом на вопрос ответил Найденов. Ответил спокойно, хотя так и хотелось отрезать: «Не нукай, не запряг». Сделал паузу небольшую и снова спросил: — На какую рею прикажешь вздернуть? Не сдержался, говоришь? Нет, не в этом главное. Растерялся ты. Не знаешь, что делать, вот и кричишь на людей. Видишь, матросы курят и молчат. Почему? Почему гитары у них нет? Тоже тревожатся. Но терпеливо ждут твоего разумного приказа. А если и они начнут мельтешить по кораблю, как и командир? Топорщишь усы?! На ринге я бы с таким даже драться не стал.
Помолчали. Марушев недовольно сопел, Найденов смотрел на него с усмешкой. Потом спросил:
— Что думаешь предпринять? — не получив ответа, посоветовал: — Отправь, командир, пассажиров на берег. Стоит ли их подвергать опасности?
— А если в пути штормяга застанет, выгребут, что ли? Кому тогда по шее?! Командиру?!
II
— Товарищ лейтенант, кони оседланы, — доложил дежурный начальнику заставы.
— Спасибо, — поблагодарил лейтенант Ракитский и добавил: — Пойду соберусь.
Он был готов к выезду. Заставский парикмахер подстриг его еще вчера, сразу после того, как позвонили на заставу, что Валю высадили с рейсового на Горячем пляже. Брюки и гимнастерку отутюжил он еще утром, вернувшись с границы. Больше часа потерял на то, чтобы стрелки на брюках и гимнастерке совпадали и составляли непрерывную линию от нагрудных карманов до сапог: он прежде не делал стрелок на гимнастерке — все было недосуг, да и не хотел прослыть щеголем. Утром он густо смазал ваксой и наглянцевал бархоткой хромовые сапоги, и они еще не запылились. Давно уже свернул он плащ-накидку. Он мог сразу же, как коновод подседлал лошадей, садиться в седло, но пошел домой, и не ради того, чтобы собраться в дорогу, — пошел еще раз посмотреть, все ли готово для встречи Вали, прочитать телеграмму: «Милый, выехала. Встречай», которую вот уже несколько дней читал и перечитывал; еще раз взглянуть на фотографию, висевшую теперь уже не над его, а над их кроватью.