Но когда с урока танцев вернулась моя старшая сестра… ей тогда было семнадцать лет… все моментально изменилось. Причем это произошло против ее воли, она вовсе не хотела портить мне праздник. Сестра просто оставалась сама собой, но с той минуты, как она вошла в комнату, вечер в честь моего дня рождения стал ее вечером. Ей нравилось вызывать восторг и поклонение у окружающих, нравилось веселить других и делать им приятное. Она немного попела для нас и потанцевала. Прошло совсем немного времени, и все забыли обо мне. Да и как они могли помнить обо мне, когда она находилась в комнате?
Майлс слушал ее более внимательно, чем она ожидала.
– Значит, выходит, сестра отняла у вас этот вечер? – полюбопытствовал он.
Трейси кивнула.
– Я ужасно взревновала. Я обожала старшую сестру, восхищалась ею и старалась во всем быть на нее похожей, но это было невозможно, и я порой зеленела от зависти. В тот день мне тоже стало очень завидно. Я потихоньку выскользнула из комнаты и отправилась в кабинет отца. Я знала, что никто не будет скучать по мне, никто не заметит моего отсутствия, и от этого мне стало еще обиднее.
Трейси принялась рассказывать, что произошло дальше, и события одиннадцатилетней давности будто оживали у нее перед глазами. Она словно отключилась от действительности, забыла про Босфор и мужчину с наргиле, почти забыла даже про Майлса Рэдберна. Но какая-то часть ее мозга все время оставалась настороже и следила за тем, чтобы не упомянуть имя Анабель раньше времени.
Трейси пришла в кабинет отца после того, как он закончил прием пациентов. Он что-то писал, сидя за столом, и не обратил внимания на появление дочери. Она удобно устроилась в кресле, стоящем в углу кабинета, забравшись на него с ногами. Отец иногда разрешал ей посидеть и почитать в этом кресле с одним условием: дочь не должна была мешать ему своими разговорами. Трейси начала тихонько всхлипывать, едва не захлебываясь от жалости к самой себе и разочарования. А снизу доносились пение сестры и звуки веселой вечеринки.
Тогда Трейси, конечно, даже и не пыталась проанализировать, зачем пришла в кабинет отца, но причина существовала, и она поняла ее позже. У них с сестрой были разные отцы. Отец сестры умер, а отец Трейси оказался единственным человеком, на которого никогда не действовали чары Анабель и ее лесть. Кто знает, может, это была тоже своего рода ревность? Другой, а не он был отцом такой замечательной девочки. К тому же его жена, ее мать, обожала свою старшую дочь и почти не принимала критики в ее адрес. Трейси знала, что она раз по десять на день сравнивала своих дочерей, и сравнение всегда оказывалось не в пользу Трейси. А рядом с отцом Трейси как бы покидала этот заколдованный круг и находила безопасное убежище, в котором чары ее старшей сестры были бессильны.
К несчастью, отец через какое-то время заметил ее хныканье, раздраженно посмотрел на нее и велел высморкаться. Если она хочет остаться, строго заявил он, то должна перестать хныкать. Он не спросил, почему она плачет, и ничем не показал, что его волнуют слезы дочери. Просто ее присутствие мешало ему работать.
Трейси кое-как удалось замолчать, она даже потихоньку высморкалась. К ней пришла странная мысль, довольно горькая и зрелая для двенадцатилетней девочки. Сидя в кресле отца, она внезапно поняла, что существует единственная причина ее огромной любви к отцу – его нелюбовь к ее старшей сестре. Выходило, что они разделяли одно и то же не очень хорошее чувство.
Прошло еще какое-то время, и теперь уже молчание Трейси начало раздражать его. Он швырнул ручку на стол и резко повернулся к ней.
– Ну-ка выкладывай! – сурово потребовал он. – Что стряслось? Почему ты не на своем дне рождения? Там так шумно и весело, а ты здесь.
Прежде чем ответить, Трейси пару раз судорожно глотнула воздух. Потом ответила:
– Потому что там моя сестра. Как только она пришла, мой праздник стал ее праздником. Я больше никому там не нужна.
– Если ты будешь себя вести, – без всякой снисходительности произнес отец, – как маленькая трусиха, ты на самом деле не будешь им нужна. Пойдем! Я избавлю тебя от твоей сестры. Ты опять станешь королевой на своем дне рождения, а я смогу наконец спокойно работать.
Когда отец вышел из-за стола, Трейси испуганно вскочила на ноги. Громкой ссоры ей хотелось меньше всего. Она прекрасно знала, что отец не потреплет ее по щеке и не станет утешать или скажет, что любит ее больше всех. Она ждала от него еще одного подтверждения неприязни к ее старшей сестре и получила его. Пусть и с добрым намерением – восстановить в правах хозяйки Трейси, – но он испортит весь праздник. После того как он скажет то, что собирался сказать ее сестре, вечер будет безнадежно испорчен. Поэтому Трейси торопливо заверила его, что сейчас с ней все в порядке, она пришла в себя и сейчас ей уже не обидно. Отец не стал настаивать, хотя, несомненно, подумал, что отказ дочери от его помощи является очередным проявлением ее слабости.
Трейси выбежала из кабинета и вернулась к гостям. Анабель исполняла модную тогда песенку в собственной обработке. Она сидела на полу, скрестив ноги по-турецки и подогнув вокруг коленей голубую юбку, а вокруг собрались дети. Все раскачивались в такт мелодии песни.
Трейси нашла мать и прижалась к ее теплой руке. Рука обняла девочку, но Трейси знала, что только машинально – вся любовь и гордость матери были отданы старшей дочери. В тот момент двенадцатилетняя Трейси набралась смелости и раз и навсегда посмотрела в лицо правде, от которой она старалась отворачиваться всю свою предшествующую короткую жизнь. Она инстинктивно поняла в тот момент, что мать никогда не будет любить ее так же, как любила Анабель.
Но даже в двенадцать лет Трейси Хаббард была горда. И она решила больше не плакать.
За соседним столиком тихо булькало наргиле, и сладковатый аромат табака плыл к повзрослевшей Трейси Хаббард, которая пыталась рассказать о своих детских обидах Майлсу Рэдберну, мужу Анабель. История о том памятном дне рождения еще не закончилась, но она решила сделать маленький перерыв в ней.
– Нам придется пить очень крепкий чай, – заметила она. – Я совсем забыла о нем.
– Мне нравится крепкий чай, – кивнул Майлс.
Трейси сначала положила в стеклянные стаканы маленькие ложечки, чтобы стаканы не лопнули, и налила в них горячий крепкий чай. Потом разбавила заварку горячей водой из самовара. Когда в чай положили сахар и ломтики лимона, Трейси погрузилась в молчание. Майлс поднял свой стакан.
– За двенадцатилетнюю Трейси! За маленькую, честную и храбрую леди! Оказывается, вы еще в детстве научились принимать правду, какой бы неприятной и горькой она ни была, и смело жить с ней.
Трейси отхлебнула чай.
– Вся беда в том, что не научилась. Это еще не конец моей истории. Если бы она заканчивалась на этом месте, едва бы я запомнила ее на всю жизнь.
– Тогда расскажите остальное, – попросил Майлс Рэдберн.
Странно, подумала Трейси, что он оказался таким внимательным слушателем. Неожиданно она нашла в нем понимание. Он ничего не умалял, не подвергал сомнению, но и не сочувствовал притворно, и Трейси внезапно почувствовала к нему какое-то доверие.
То, что произошло вечером ее двенадцатого дня рождения, стало для нее незаживающей раной, которая не могла затянуться вот уже одиннадцать лет. Трейси приступила к рассказу финала своей истории голосом, лишенным эмоций. Именинный торт и мороженое, конфеты и осознание того, что она завидовала старшей сестре, оказались не очень удачной комбинацией, и Трейси в тот вечер пошла рано спать, чувствуя легкую тошноту. Рано заснув, она проснулась ночью и начала с отчаянием вспоминать этот несчастный день. В соседней комнате спала сестра, в доме царила тишина. Светящиеся часы на комоде показывали поздний час, и она решила, что родители сейчас тоже должны спать. Трейси лежала одна-одинешенька в темноте, понимая, что этой ночью только она не могла спать, и лелеяла свое раздражение на старшую сестру. Она подкармливала его и позволила ему расти до тех пор, пока не появилась угроза, что оно лопнет, как огромный воздушный шар.