Тот умел производить впечатление. Это у него выходило естественно, без натуги, как бы само собой. Таков он был. Энергичный, подвижный, нетерпеливый, склонный к резким суждениям, не терпящий возражений, умеющий, невзирая на лица и на авторитеты, говорить резкие слова, отстаивая свои убеждения и идеи, он был настоящим матерым геологическим волком, зубастым и опытным, за плечами которого большой личный опыт – десятилетия работы в тайге в разных поисковых партиях и экспедициях.
Анихимов и годами своей уже большей частью прожитой жизни был старше многих руководителей подразделений, многим годясь в отцы, включая и самого Казаковского. Естественно, что все это накладывало на Анихимова отблески бронзового монумента, и он сам всегда был готов, без внешней, бьющей в глаза показной величавости, а достойно и просто принимать дань уважения.
Вадим Николаевич оказывал сильное влияние на окружающих, особенно на молодых, еще не оперившихся специалистов, заражая их энергией, верой, своим личным примером и тщательностью в работе, без скидок и поблажек, и тем самым способствовал их становлению как высококвалифицированных мастеров поиска и разведки полезных ископаемых. Вполне естественно, что и Казаковский сам на себе испытал это влияние Вадима Николаевича и за годы совместной работы в экспедиции многому у него научился, хотя и не все принимая, и открыто, как и многие молодые геологи, признавал его лидерство.
В то же время Казаковский и сам рос как специалист, набирался сил, опыта; он, словно губка, вбирал в себя, впитывал все то лучшее и современное, что могло положительно сказаться на качестве его руководящей деятельности как главного инженера экспедиции, постоянно повышая свои знания, особенности в обширной области организации и современных методов управления производством, применял на практике, экспериментировал, пробовал, учился на ошибках своих и чужих, смело шел на риск, внедряя разные полезные новинки в повседневную действительность. Молодость, не обремененная цепями старых догматических методов и взглядов, пробивается сквозь них, как сильные зеленые ростки пробиваются сквозь прошлогоднюю слежалую, отжившую свой век жухлую листву и тянутся к солнцу, к его весенним живительно теплым лучам.
Казаковский за эти годы как-то незаметно перерос своего наставника-практика, и тот смутно почувствовал это появившееся превосходство и, в силу своего характера, не терпящего никакого превосходства над собой и возражений, стал болезненно остро воспринимать любые нововведения молодого главного инженера. Понимая умом верность и правильность действий Казаковского, во многом еще неопытного руководителя, он сердцем никак этого не хотел принимать и признавать. И тонкая трещина, которая возникла между ними, быстро расширялась, становилась заметной не только для них самих, но и для пытливого постороннего глаза.
Казаковский всячески пытался противиться и противостоять этим расхождениям, несколько раз они с Анихимовым говорили начистоту, в тайге, без посторонних ушей, шагая по тропе к поисковой партии, но всякий раз Евгений вынужден был признавать с огорчением, что снова натыкался на упрямое нежелание старшего вникать и терпеливо выслушивать обоснованные доводы младшего.
5
Главный геолог был чем-то недоволен. В последнее время он почти всегда был чем-то недоволен, хмуро встречая «наступление инженерии», и при каждом удобном случае открыто противопоставлял свою геологическую службу всем остальным службам экспедиции, искусственно вознося ее над всеми другими подразделениями, особенно над техническими, технологическими и даже организационными.
Вадим Николаевич уселся на стул рядом с письменным столом начальника и, закинув ногу на ногу, постучал ладонями по карманам, нащупывая папиросы. Вынул начатую пачку «Беломора», глянул на Казаковского, хитро прищурив глаза:
– Если, конечно, начальство не возражает… Только одну!
Он хорошо знал, что Казаковский не курил. Давно бросил. Знал и то, что Евгений, как и многие некурящие, не выносил табачного дыма и, естественно, ждал отказа. Ждал, чтобы тут же состроить страдальческую гримасу и, вздохнув на глазах у всех, спрятать пачку папирос, показывая, как ему тяжело, как его не уважают.
Так бывало не раз на заседаниях и планерках. Тонко рассчитанный ход приносил успех. Пустячок, а приятно. Но на сей раз он просчитался. Подвела привычка повторять свои ходы. Не учел особенности характера молодого начальника экспедиции, его наблюдательности и умения анализировать ситуации. Умение делать правильные выводы. И Казаковский сказал, как он обычно до этого говорил:
– У меня в кабинете не курят, вы знаете, – и тут же добавил, дружески глядя на главного геолога. – Но, беря во внимание ваш многолетний курительный стаж, Вадим Николаевич, сделаю исключение. Если и другие товарищи не против.
Никто, конечно, не возражал, со всех сторон послышалось:
– Пожалуйста! Пожалуйста!
– Курите на здоровье!
– Дыми, Вадим Николаевич, прогревай нутро!
Такого поворота он не ожидал. На какое-то мгновение Вадим Николаевич замер с папиросной пачкою в руке. Выходило, что именно ему делают исключение, именно ему искренне сочувствуют. Мы, мол, потерпим, мы молодые, а вот ему, старику, конечно, трудно: сколько лет курит… За данью уважения проскальзывали обидные для него нотки снисхождения. Ему позволяли то, что не разрешали себе. И именно это уважительное снисхождение и укололо его больше всего. Вадим Николаевич как-то растерянно улыбнулся.
– Да уж ладно, как-нибудь… перетерплю! – Анихимов сунул пачку папирос в карман пиджака. – Я как и все!
– Что вы, Вадим Николаевич! – Казаковский поспешил ему на выручку, понимая состояние Анихимова, который попался, сам того не желая, в свою же собственную западню. – Курите!
Вадиму Николаевичу ничего другого не оставалось, как под улыбчивыми взглядами снова вынуть злополучную пачку и закурить. Но папироса не приносила успокоения, а ее теплый дым показался ему удушливо-горьким, чужим и неприятным. Нужно было что-то сказать в свое оправдание, выдать какую-то фразу, чтобы перевести общее внимание от себя и как-то сгладить неприятное впечатление, восстановить свое положение. И он нашелся в эти считаные секунды. Выпустив дым из носа длинной струей, повернулся к недавно назначенному главному инженеру Борису Алимбаеву:
– Не смогли бы вы разъяснить мне, что бы это значило? Я совсем запутался в вашей мудреной инженерной терминологии, – и с этими безобидными словами Анихимов произнес один из заковыристых терминов инженерной практики, растолковать который было не так просто, хотя сочетание слов и звучало вроде бы привычно. Произнося их, Анихимов стрелял дуплетом: он задавал вопрос Алимбаеву, но в то же время адресовал его и начальнику экспедиции, местному вождю всех инженеров.
Вопрос повис в воздухе. Алимбаев, умница и весьма эрудированный в своей области, как-то сразу не нашелся, что ответить, потому что в двух словах трудно объяснить мудреную терминологию, да еще в данной напряженной служебной обстановке перед планеркой, когда все его внимание было сосредоточено на своих многочисленных подразделениях, за работу которых он нес лично персональную ответственность.
– Вадим Николаевич, это из области прикладной механики…
– Потом, после планерки, – остановил его объяснения начальник экспедиции и выразительно постучал пальцем по циферблату часов.
Казаковский понимал сложность заданного вопроса и, мысленно чертыхнувшись, не мог не отметить, что Анихимов оставался Анихимовым, в карман за словом не полез. Но он, Казаковский, не мог позволить кому бы то ни было в эти минуты перед планеркой распылять внимание на второстепенные, далекие от сиюминутных задач дня, вопросы. Он еще раз взглянул на часы и придвинул к себе микрофон. Все присутствующие как-то сразу преобразились, сосредоточились. Зазвучали привычные, короткие, как приказы, фразы.
– Время. Включаем, – и Казаковский произносил уже в микрофон: – Внимание! Внимание! Начинаем планерку. Фестивальная, доложите о ходе работ. Пять минут.