— Ты ни о чем не умалчиваешь? — спросил профессор после короткой паузы.
— Нет, — твердо ответила Марина, секунду, правда, подумав, как бы взвешивая свой ответ.
— Какую ты им сказала неправду? — спросил один из парней, Саша его не знал.
— Я не сказала им об истинном смысле жертвоприношения. И не сказала, что совершать это жертвоприношение я отправилась по собственной воле. И еще, по-моему, я неправильно повторяла им молитвы и заклинания Учителя — в них проникали слова из других молитв и заклинаний, с которыми нам нужно бороться.
— Зачем ты вообще открыла им тайные молитвы? — спросил другой парень.
— Я виновата, — ответила Марина, потупив глаза.
— Но тебе стало легче после этого? — спросила третья девушка в компании.
— И легче и трудней. Я начала сбиваться в чтении молитв, и ко мне опять стало возвращаться наваждение.
— Какое было чувство у твоего наваждения? — вмешался профессор.
— Наверно... — Марина на секунду задумалась. — Желание спрятаться.
— То есть в основе был страх? Испуг?
Марина опять задумалась.
— Да, — сказала она наконец. — Страх.
— Чего ты боялась? — продолжал настойчиво допытываться профессор.
— Я не знаю... Ничего конкретного. Просто... просто мне начало казаться, будто я вот-вот что-то вспомню... То, чего на самом деле не было... И мне стало очень страшно, что вот это... воспоминание о том, чего не было... что оно возникнет во мне как воспоминание о том, кто на самом деле было... Такое ясное и страшное... И мне захотелось спрятаться от этого.
— Когда у тебя это началось? — спросил молодой помощник профессора, тот самый велосипедист.
Марина слабо улыбнулась:
— Это я помню четко. После того как я услышала рассказ Егора о том, что ему привиделось.
— Тебе показалось, будто ты тоже можешь вспомнить нечто подобное? — спросил еще один парень, до этого не вступавший в разговор.
— Да, — ответила Марина. — И даже хуже.
— Что было более страшно — вспомнить или не вспомнить? — задал вопрос профессор.
— Не знаю. Страшней всего, наверное, было ощущать стену между тем, что я помню и что не помню.
— Я понимаю, о чем говорит Марина, — задумчиво заметил Егор. — Когда есть такая стена, то страшно лоб разбить, пытаясь ее проломить. Но не менее страшно оставить ее такой, какая она есть, чтобы она скрывала от тебя что-то важное. Мне кажется, я могу дать Марине нужный совет: надо закрыть глаза и представить, будто ты прыгаешь в ледяную воду...
— Если Марина к этому готова, — прервал его профессор.
Тут все заговорили наперебой, и Саша многого не понял: во-первых, сложно уловить нить разговора, когда каждый спешит высказаться, а во-вторых, посыпались такие заумные слова и закрученные фразочки, что только держись! Не посвященному в дела секты почти невозможно было понять смысл отдельных высказываний.
Профессор очень умело дирижировал нестройным хором подростков. От исповеди Марины он перешел к другим. Но в исповедях остальных ничего сногсшибательного не было.
Кто-то поленился прочесть молитву, кто-то плохо подумал о приятеле... Профессор выслушал всех очень серьезно, иногда задавал наводящие вопросы, не мешая при этом принимать участие в обсуждении всем, кто хочет. Потом он долго говорил, определяя состояние каждого: кто изжил страхи, кто не изжил и что нельзя будет прийти к концу дня, не смирившись перед истиной и не обвиняя ни в чем ни себя, ни других. Такое молол... Исходя из своих оценок, он дал каждому задание на день. Некоторые задания были вполне разумными: дежурство по кухне, работа в саду. Но некоторые по своей нелепости вполне соответствовали духу странного дома: безмолвное созерцание, повторение одних и тех же заумных фраз раз по пятьдесят...