Рядом с Отто невысокая, хотя и крепко сбитая Лена Шушунова, тоже выигравшая в тот вечер золотую медаль - на гимнастическом бревне, - своей точеной красотой, лихим задором и отвагой не могла не родить в душе сопричастность к ее радости, излучаемой с открытостью и щедростью утреннего июньского солнышка, восходящего над зеленым миром.
Нет, сразу признаюсь, чтобы не быть превратно понятым: я не поклонник нынешней гимнастики хотя бы потому, что ее и отдаленно не назовешь женской, такие, как Лена, скорее исключение, ибо на помосте правят бал отчаянные девчонки, еще не осознавая в свои 10-12 лет смертельной опасности головокружительных полетов наяву - полетов, от которых и во сне тебя прошиб бы холодный пот, и безоглядно подчиняющихся тренерам, теперь это, как правило, мужчины. Ибо женщины-тренеры не то чтобы нынче не в моде - просто у них, верно, в сердцах еще сохранились, живы вопреки логике, рудименты таких чувств, как раскаяние и доброта, давным-давно признанных помехой на пути к успеху этих юных созданий с лицами поживших и хлебнувших горя женщин. Нет, не люблю и не уважаю наставников гимнасток, что б там не говорили, ибо, осмысленно или интуитивно, но эти крепкие, со стальным блеском безжалостных глаз люди забирают у этих девчонок будущее...
- О чем задумался, детинушка? - услышал я за своей спиной насмешливый голос. И, еще даже не обернувшись, распознал его хозяина: Гаврюшкин собственной персоной... Нет, не один - со свитой, где маячил и Вадим Крюков. Я сразу почему-то обратил внимание на Крюкова; вопреки моим ожиданиям, он и отдаленно не напоминал человека удрученного вчерашней неудачей любимого ученика - Федора Нестеренко.
- Да вот думаю-гадаю, - в тон Гаврюшкину ответил я, - когда закончится это безобразие?
- Ты о чем? - посуровел Гаврюшкин.
- Да все об этом, - сказал я и указал на экран, где сияющая Лена Шушунова получала золотую медаль.
- Не понял, - жестко, осуждающе бросил Гаврюшкин. - Тебе, выходит, не нравится, что советская спортсменка стала олимпийской чемпионкой?
- Не нравится, что эксплуатируют детей в гимнастике. Елена, нет, она - исключение, хотя и ей не позавидуешь...
- Вячеслав Макарович, вы что не слышали, что мистер Олег Романько давно считает себя докой во всем, что касается спорта? - Крюков ехидно, в то же самое время с какой-то затаенной ненавистью уперся в меня взглядом.
- А, вот он какой! - выпустил пар Гаврюшкин. - Ну, пресса родная, нам, спортивным функционерам - да, так они любят нас обзывать! - давно в нос тычет гимнастикой, плаванием - мол, детей гробим. А кто, скажите мне, Олег Иванович, приводит детишек за ручку в спортивные секции? Ни я, ни вот он, Крюков, а родители - современные родители, понимающие, что перед их чадами открывается мир. - Вячеслав Макарович сделал паузу и победно оглядел ряды сопровождающих. - Мир славы, почета, наконец, просто возможность увидеть другие страны и народы и себя показать! Что ж в этом худого?
- Кроме того, что дети в шестнадцать лет становятся духовными и физическими пенсионерами... Ведь добренькие дяди-тренеры выжали из них не одни лишь запасы, рассчитанные на долгие годы жизненных сил, но и обыкновенную человеческую способность радоваться солнцу, убили веру в счастье, а нередко - и материнство...
- Ну, это ты, брат, загнул! - Гаврюшкин явно не хотел встревать в дискуссию. Но за его притворным благодушием и показной добротой я разглядел затаенную раздраженность, закипавшую в нем, как черная смола в котле.
У меня тоже не возникло желания спорить или тем более переубеждать Гаврюшкина. Человек, он, как вам известно, никогда не выходил на старт, не изведал, что такое соленый пот, выедающий глаза на тренировках, что такое отчаяние, сдавливающее горло, когда ты проиграл - проиграл вопреки чудовищному труду, казалось бы, должному обеспечить успех, не познал и радости победы, но зато поверил в свое исключительное право распоряжаться судьбой тренеров и самих спортсменов. Ведь это - скала, которую не сокрушить словом, хотя оно, как свидетельствует история, и было началом начал...
- Что там с Федором, Вадим? - спросил я Крюкова, резко меняя тему разговора.
- А что? - нервно вскинулся Крюков, пожалуй, больше, чем следовало бы обеспокоенный моим вопросом.
- Он ведь, кажись, травмировался? Серьезно?
- Травмировался? - переспросил Крюков таким тоном, точно впервые узнал о случившемся. Но тут же на его лицо наползла маска озабоченности почти горя. - Федор неудачно стартовал... ахилл... не тебе объяснять, какая это коварная штука. Будем надеяться, что обойдется без операции. Искренности в его словах я не уловил. - Ну, ладно, мистер Романько, бывайте! - Крюков бодро и, как мне почудилось, поспешно попрощался.
Гаврюшкин же просто величественно кивнул головой, и они удалились в сторону тассовской комнаты, куда должен был с минуты на минуту прибыть сам Громов, спортивный вельможа высшего ранга. Он соблаговолил приехать побеседовать с журналистами. Если честно, то вчера я намеревался посетить эту импровизированную пресс-конференцию. Встреча с Гаврюшкиным и Крюковым начисто отбила это желание.
Поторчав еще некоторое время у телеэкрана и посмотрев первые бои боксеров в полулегком весе, я отправился знакомой дорогой к "Кодаку" - за кофе.
Никак не выходил у меня из головы Крюков. Отчего это он так встревожился, когда я поинтересовался здоровьем Федора?