Гробы. Они были в избытке. Никто их не заказывал у мастеров. Да и не было их в поселении. В каждом доме было сразу подготовлено по нескольку гробов. Гробы были изящны и грациозны под стать внутренней минималистичной отделке домов, дополняя интерьер. Делали их всегда сами взрослые своими руками: для себя и для своего ребенка. Размеры выбирались на вырост, чтобы тело всех размеров могло уместиться, поэтому случайный посетитель, если бы он в деревне был, вполне мог подумать, что это не гробы, а, например, непокрашенные основания будущих лодок.
У Кати, Сережи и его отца тоже стояли гробы в амбаре. Катя всегда переживала, что из-за того, что одна нога у нее чуть длиннее, то заготовленные заранее размеры ей не подойдут. Что, если вдруг, она вырастет выше, чем думали изначально.
Отцу Сережи, Петру Игнатьевичу, конечно, в поселении все верили, доверяли. Он был «старейшиной», провожал всех жителей немногочисленной деревни в последний путь и всегда неизменно один, никого не подпуская к самой непосредственной церемонии погребения. Так сказать, местный могильщик. Хотя, конечно, он много делал еще чего важного и нужного для поселения даже тогда, когда никого почти не осталось. Работал бесплатно и даже что-либо взаимен никогда не просил. Деньги вообще мало кого волновали и просто не было, в поселении в основном был обмен товаров и услуг.
На площадку перед самим отшибом обычно приходили все жители, но последние 50-100 метров до места захоронения Петр Игнатьевич всегда шёл один, волоча гроб по земле, используя специальные сани на колесиках, которые сам сделал под себя. Никто не видел, как он закапывает тела, да и мало кого это интересовало. Все были заняты исполнением главного ритуала – горем. Такова была традиция. Горе – важная часть процессии, однако оно прекращалось сразу, как по команде, как только люди возвращались обратно на территорию деревни. Долго горевать бессмысленно, если дети плакали всю дорогу, то взрослые при приближении к своим домам становились обычными взрослыми, которые никогда не видел ничего необычного в необычном.
Малыши и другие жители, стоящие на отшибе и провожающие взглядом Петра Игнатьевича, всегда очень театрально всматривались в туманную даль, пахнущую дымом, и прищуренным взглядом пересчитывали металлические кресты, торчащие на пригорке, собранные из балок и арматур, на одной из которых до сих пор можно найти следы спёкшейся крови Ахмеда.
Наша героиня была близка к пункту своего назначения. Образ мамы, обрывки воспоминаний то и дело всплывали в голове ребенка. Подсознание играли в жестокую игру, правил которой никто не знает, как и смысла. Катя прорыдала еще около трех минут, волосы слиплись от влаги, глаза покраснели, дыхание сбилось. Нужно было успокоиться и продолжить недлинный путь. Она не хотела, чтобы её друг и его отец увидели её в таком виде, пусть даже у него была на то веская причина.
Для пятнадцатилетней Кати это была уже не первая смерть, которую она встретила на пути и приняла, как данность, проживая свой век в деревне. Она проводила на отшиб почти всех своих знакомых, друзей, товарищей. Эта утрата, по понятным причинам, была самая больная, особенная и жестокая. Горе не удавалось отключить по команде так, как это делали обычно взрослые, горе было частью этой девочки с рождения. Мать готовила Катю много лет к тому, что уйдет, однако, как оказалось, приготовиться к этому невозможно. Страшно представить ребенку себя в окружении стен, резких невнятных звуков, издаваемых собственным домом, и наедине с собственными мыслями. Все дети боятся одиночества и пустоты. Катя не была в этом смысле исключением. К тому же, из всей деревни осталось только несколько человек. Все жители один за другим, как по расписанию, превратились в пахнущие дымом жестяные кресты, торчащие вдали, напоминающие сгоревший лес из фильмов ужасов.
Катя шла неторопливо к дому Сережи, а перед глазами стояло застывшее во времени, в сегодняшнем утре, навсегда в её детской памяти тело, спокойно лежавшее на кровати, укрытое одеялом белого цвета, усыпанным крупными красными цветами, названия которых Катя не знала. И не узнает. Руки, лежащей матери были скрещены на груди и большими пальцами цеплялись на ключицы.