Вдруг из театрального подъезда выскочила Берегиня: то ли она не заметила Калугина, то ли, нарушив свое слово, определилась в местную труппу и теперь, от стыда подальше, даже не оглянулась на историка. Он так растерялся, что не остановил ее, и так расстроился, что забыл попрощаться с друзьями из губкома.
Направляясь к дому, он был уверен, что там его ждет Глеб. Тот, разумеется, не забудет свою больную соседку из желтого корпуса. А учитель, в свою очередь, успокоит ученика — нет худа без добра: в Белозерске быстрее, чем здесь, автор не только восстановит рукопись «Логики открытия», но и учтет критические замечания Кибера. В Москву отошлет не статью, а полноценную, с великой перспективой книгу.
Только к вечеру свежесть Волхова потеснила дневную теплынь. Солнце раскаленным ядром беззвучно взорвалось за кремлевской стеной, и тень Златоустовской башни вытянулась до подножия памятника Отчизне. Хор Софии и репродуктор молчали.
Я, в майском костюме, с тщательно расчесанными кудрями, ждал Берегиню, заинтригованный ее неожиданным звонком. А вот и она — у нее легкая спортивная походка. Актриса во всем белом, как невеста. В руке большие алые розы.
Ее волнение я объяснил тем, что она впервые назначила мне свидание. Голос ее тих и печален:
— Николай Николаевич прощается с городом. И, конечно, зайдет к Передольскому. Первый раз я увидела Владимира Васильевича не за кафедрой, а в Эрмитаже: профессор вел экскурсию, и слушатели от других гидов переходили к нему. Ни до, ни после не встречала столь зажигательного лектора.
Мне стало обидно за Калугина:
— Мой учитель не уступает…
— Сравнил! — упрекнула она. — Один замечательный лектор и только, а второй — сама мудрость и скромность. Стесняется издать афоризмы…
— Я собрал триста сорок!
— Отдай мне: я пополню их — издам, а ты, если тебе дорог наставник, навещай Анну Васильевну и готовься к повествованию о нашем учителе.
— Не одолеть: он мыслитель, а я футболист.
— Нет! Ты ученик Калугина. Я, общаясь с ним, быстро поняла, что университетский курс философии — рояль без клавиш. Как мы играли на нем? — Она продекламировала с улыбкой:
И продолжила:
— Больше ничего не помню. А тут один памятник чего стоит. Калугин сказал: «Тайна Тысячелетия — философская тайна». Ты как понимаешь?
Наконец-то я сообразил, что Берегиня здесь не ради меня; и я, не без досады, принял ее вызов:
— Трибуна стратегов учит: каждый вождь в тисках вопроса: «Что решает в наше время? Кадры? Недры? Автоматы?» Нет и нет! Последнее слово за незримой схваткой стратегий. Понял — неуязвим, не понял — пеняй на себя!
— Складно! Здравый вывод из Тысячелетия. Но ты не уловил главного. Даю еще попытку.
«Откуда у нее такая спесь?» — озлился я, соперничая:
— Вот диалектика в бронзе: великие герои не герои, если они не обеспечили Родине долголетие. Люди мира, хотите величия и долголетия — учтите опыт российский!
— Неплохо, Глебушка! Здесь фигуры так сплелись, что перед нами — русский Лаокоон. Все же орешек не расколот. Твоя последняя попытка.
— Ты что, тренер?! — взбунтовался я. — Судья?
— Хватит! — цыкнула она и так дернула мою руку, что электрический ток прошил тело до пяток. — Думай!
— Не буду!
— Тогда слушай! — Она вскинула глаза на монумент. — Калугин нашел засекреченную фигуру…
— Покажи!
— Встань спиной к восточной арке и вглядись меж статуй Ивана Третьего и Петра Первого. Кто в тайнике?
Я занял указанную позицию и, зыркая глазами, определил:
— Лежит воин со сломанным мечом.
— А за ним?
— Крыло ангела.
— А ниже? В глубине! Кто прикрыт с пяти сторон?
— Простоволосый. У него шкура на плечах. И колчан за спиной. То ли охотник, то ли воин.
— Это сибиряк! Тунгус из войска Пугачева.
— Откуда это видно?
— А ты вглядись. Что он делает?
Меняя ракурсы обозрения, я наконец-то разглядел:
— Прильнул руками к державе…
— Как?! Кто разрешил?! — возмутилась Берегиня, принимая позу императрицы. — Что тут происходит?
К памятнику приблизилась женщина с ребенком на руках. Но актриса вошла в роль Екатерины II и зло потрясла розами: