Но там, рядом с покойником, понятые вдруг поменялись ролями. Тамара устояла и, прикрывая рот платком, глазами впилась в Леонида. Герасим поклонился мертвому чекисту и сразу как-то скривился, словно его подрубили: толкни — и грохнется. Чего струхнул? Что знает?
— Герасим, ты первый раз видишь эту икону?
— Впервой, — с трудом выговорил дворник и снова уставился на браунинг в мертвой руке.
Иван вынул из ящика стола лист бумаги, положил его на книгу и сел на диван, рядом со своей гармонью. В руке он держал чернильный карандаш, остро отточенный Леонидом. Не успел он написать: «Протокол допроса», как Пальма кинулась к лестнице.
«Селезнев», — прикинул Воркун, но ошибся.
На площадку быстро поднялся сухой, жилистый Карп. Он, видимо, бежал. Черные кудри вздыбились (он круглый год ходил без фуражки), полы короткой куртки из красной кожи разметались, а капли пота стекали со лба на широкие брови, из-под которых резко смотрели карие глаза.
Не замечая ни людей, ни собаки, он прыгнул через порог и кинулся к столу:
— Ленька!.. — У него дрогнул голос: — Брат ты мой…
Он обнял застывшее тело и, прижимаясь щекой к мягким волосам брата, надрывно зашептал:
— Как же так?.. Если б знать!.. А?.. Так я бы… Ленька, что я наделал?!
— Ты убил его! — выкрикнула Тамара и заплакала.
Карп задел соседку мимолетным взглядом и припал к мертвому брату.
В противоположность младшему Рогову Сеня Селезнев появился бесшумно. Он участливо кивнул Карпу и, снимая измокшую фуражку, тихо сказал Ивану:
— Пиши протокол, пиши…
И другим нашел работу: Тамару послал во флигель за портновской рулеткой, Герасима попросил разогнать толпу под окном, а сам по телефону вызвал врача и фотографа.
Герасим вернулся возбужденный и толстым пальцем показал на окно:
— Забор-то покарябал здорово…
— Кто покарябал? — уточнил Сеня.
— Да я так размыслил, товарищ начальник, попрыгунчик с пружинами на пятках…
— Своими глазами видел-подсмотрел?
— Ныне не видел, а вот в голодуху, на Митрофановском кладбище, видел в белых саванах.
— Ты что, борода-бородина, мешочничал?
— Был грешок. Патрулей огинали погостом. А из могил на нас живые покойники — скок! скок! Содорожники мешки бряк и ходу. Я тоже тягу, хоть груз не бросил. Силенки хватало…
«А тут чего скис?» — взвешивал Иван. А Сеня налегал:
— И высоко, говоришь, они прыгали-возносились?
— Да не горазд.
— Но через этот забор… запросто?
— Натурально! — Герасим заглянул в открытую дверь балкона, где за балясинами зеленел омут освеженного парка. — Говорят, этот прыгунок выскочил из калитки Хвостовых…
Ланская протянула руку с рулеткой, да так и застыла. Сеня тоже заметил, как соседка Роговых побелела, но оставил ее в покое. Он взял у начальника угрозыска протокол, прочитал его вслух и попросил понятых расписаться.
Лист бумаги лежал на краю стола. Сторож еще раз покосился на пистолет и расчеркнулся. Ланская не дописала своей фамилии.
Чекист проводил понятых до лестницы и приказным тоном бросил вниз:
— Ахмедов, выпусти парочку!
Иван ждал: если вдовушка обернется, глянет на него — значит, ее мучает совесть. На повороте она взялась за перила и посмотрела в его сторону. В ее глазах он прочел и надежду, и страх.
«Ясно, что-то скрывает», — с горечью рассудил Иван и перевел взгляд на Карпа.
Упираясь руками в колени, младший Рогов рассматривал лежащую икону и, видимо, пытался что-то вспомнить. Он жмурился, потирал лоб и наконец рванулся к выходу:
— Я за профессором! — И на миг оглянулся: — Ничего не трогайте!
Иван и Сеня понимающе переглянулись. Им было известно, что на здешнем курорте лечится петроградский криминалист — профессор Оношко. Он читал лекции старорусским чекистам, посещал местную оперу и даже сделал предложение певице Ланской.
Сеня осторожно приблизился к покойнику и, склонив голову, прикрылся ладошкой. Выходит, лихой малый крепился только на людях, а теперь вот и губы дрожат:
— Ой… Леня… Леонид…
Его невнятный шепот заглушила Пальма — она завыла…
Над перилами лестницы заголубело табачное облако. Сначала из лестничного проема на площадку выплыла шарообразная лоснящаяся голова, окутанная светлой дымкой. Затем из табачной завесы проглянули серые навыкате глаза и гнутая трубка на мясистой губе. Потом выкатился большой округлый живот, запахнутый в просторный пиджак с серебряным отливом. И наконец, поднялись короткие ножки в широких майских брюках и белых парусиновых баретках.