– Насколько мне известно, ему лет шестьсот, но от этого его ценность не уменьшается, – охотно пояснил Рене, не оставляя своего дела, – по крайней мере в моих глазах.
– Мне нравятся варшавские пластинки, у них самое лучшее качество. Я привезу их в следующий раз. Кто знает, может быть, и я скоро смогу записаться на фабрике фирмы «Сирена-Рекорд»! Не поехать ли мне в Варшаву? – Зизи кокетливо поглядывала на Рене и притоптывала ножкой, откровенно демонстрируя модную шнурованную ботинку на французском каблуке, со светлым верхом и лакированным черным носком.
– Мы бы с удовольствием послушали пластинки с вашим голосом, это будет чудесно, не сомневаюсь, Зизи, – ответила Мура и осторожно спросила, повернувшись к Рене:
– Но как же это может быть? Где же лежало тело Гомера две тысячи лет?
– Оно лежало в другом саркофаге, Машенька, – Брунгильда улыбнулась графу, наконец закончившему ковыряться во вражьей силе, в граммофоне, – старый разрушился. Вместо него и изготовили новый, который мы видели. Но и он не вечный.
– А где же тогда тело? – озадаченно спросила Мура.
Граф Сантамери пожал плечами и отвернулся.
Зизи фыркнула. Из граммофона с очередным шипением и свистом полились страстно-горькие звуки. Беззвучно появившаяся Глаша с жадным вниманием уставилась на раструб граммофона. В ее темных глазах стояли слезы.
"Нет, здесь что-то не то, – размышляла Мура, глядя на граммофонных меломанов, на отошедшую подальше от граммофона Брунгильду, на последовавшего за ней графа. – С одной стороны, его отец якобы завещал разыскать и вернуть саркофаг в семейную собственность. Но граф не может связно и убедительно рассказать о том, что должно быть внутри саркофага. Очень странно и нелогично. С другой стороны, не является ли интерес к саркофагу маскировкой, прикрытием интереса к чему-то другому? Например, к бумаге, которая лежала под саркофагом в контейнере. Недаром первый его вопрос был именно о добыче Пузика. И еще – почему граф не захотел осмотреть контейнер? Боится вызвать подозрения? Или выработал какой-нибудь адский план, как добраться до бумаги?
А что, если у него есть сообщники, занятые вместе с ним совсем не саркофагом, а вещами более серьезными и опасными? Недаром Репе сделал вид, что не заметил выстрела по бегущей за автомобилем собаке. А что, если его сообщник пытался таким образом получить контейнер со спрятанной внутри бумагой?
К тому же не ясно – почему граф и Зизи повадились ходить на «Виллу Сирень»? А что, если парочка и воспользовалась нашей дачей, чтобы получить ту самую Псалтырь с надписью: «ТСД. Саркофаг Гомера»? Но из-за случайности Псалтырь попала не в те руки. Тогда получается, что именно они направили на нашу дачу подозрительного мышемора, после которого и пропала Псалтырь?
Да, именно после ее пропажи граф Сантамери повез нас в Строгановский сад и с неприличным проворством ползал вокруг камня, ощупывая его со всех сторон, как будто что-то искал? Хороший повод – завещание отца, и мы, Муромцевы, в виде прикрытия.
Странно и равнодушие обоих к истории с самоубийцей. Равнодушие – мнимое. Каким-то образом князь Салтыков и Сантамери связаны".
Мура чувствовала, что в ее сознании все мешается. И еще она поняла, что все в ней противится предположению о том, что граф Сантамери ловкий проходимец, скрывающий истинную цель своих действий. Да, она помнила из своего опыта, что в мире действуют тайные механизмы, о которых большинство людей и не подозревает. Да, она помнила, что у всякого сложного явления есть свои простые причины. Но здесь она не могла их увидеть. И самое главное – ей было не с кем посоветоваться, никто не мог разрешить ее сомнения. Родителям и сестре она ничего говорить не хотела, чтобы не омрачать их отдыха. Доктор Коровкин тоже явно не был расположен выслушивать Мурины подозрения: чувствует, вероятно, что она вот-вот вовлечет его в неприятные подробности своих домыслов, – и решил уехать в город. Дай Бог, чтобы не отказался выполнить ее небольшое поручение. И на этом спасибо...
Когда обитатели «Виллы Сирень» и присоединившиеся к ним Сантамерм и Зизи отправились смотреть велопробег, Мура все еще пребывала в тягостных размышлениях, хотя и делала вид, что рада и беззаботна. Она действительно радовалась, что доктор Коровкин не отказался выполнить ее просьбу, хотя и без особого воодушевления. Она тревожилась, потому что, окинув взглядом зеленые заросли вокруг дачи, заметила какое-то светлое пятно, мелькнувшее возле призаборной бузины. Или ей почудилось?
Впереди шествовал Рене с Зизи и Брунгильдой, Мура шла рядом с Елизаветой Викентьевной и Полиной Тихоновной. Обе решили присоединиться к молодежи, чтобы поддержать инициатора велопробега. И жена профессора рассказывала тетушке Полине:
– Ипполит – человек нового типа. Он боготворит Ивана Петровича Павлова. Несколько лег назад по его примеру пытался создать «Общество химиков – любителей физкультурных упражнений и велосипедной езды», как Павлов создал Общество врачей. Но у Ипполита ничего не получилось. Даже авторитет великого физиолога не помог, Прынцаев все время ссылается на высказывание Павлова: «Бодрость физическая является необходимым условием умственной энергии». Правда, Николай Николаевич не видит прямой связи между ними, но с пониманием относится к увлечению своего ассистента. Зимой Ипполит занимался организацией конькобежных соревнований, а сейчас – самое время для велосипедных пробегов. Он говорит, что Павлов на своей даче собрал целый кружок велосипедистов, всех своих домочадцев, кроме жены, усадил на велосипеды. И организует пробеги на дистанцию двадцать пять километров.
– Какое большое расстояние, – ужаснулась Полина Тихоновна, – нужна хорошая закалка.
– Да, так просто двадцать пять километров не выдержишь. В течение года надо тренироваться. Вот Ипполит, например, в любое время года в Петербурге ходит заниматься физкультурой в военно-гимнастический зал Инженерного замка – причем каждый понедельник.
– Велосипедная езда, наверное, превосходное целебное средство... – размышляла на ходу Полина Тихоновна, – думаю, она полезна для лечения слабой груди, вялого пищеварения, слабого дыхания, ожирения, малокровия... Надо будет спросить у Климушки.
Мура почти не слушала разговор старших, она и так почти все знала об увлечениях Прынцаева. Гораздо больше ее интересовал шедший впереди граф Сантамери.
По дороге им попадались нарядные дачники, многие из которых устремлялись к импровизированному циклодрому. Среди публики выделялись морские офицеры – их было немало, потому что из Кронштадта на взморье ходил пароход, и получившие увольнительную офицеры предпочитали отдохнуть среди праздной толпы: здесь, в курортной местности, проще заводились романтические знакомства. По одним и тем же дорожкам ходили те, кто никогда вместе не собирался в столице: дочери фабрикантов и купцов, художественной интеллигенции и научных светил, свеженькие мещаночки и изломанно-томные декадентские дамы... Велопробег не мог не заинтересовать физически сильных и выносливых людей...
Мура, хоть и смотрела напряженно в спину графа Сантамери, пытаясь расслышать, что он говорит своим спутницам, все же иногда успевала замечать и идущих ей навстречу молодых людей. Один из них, стройный красавец в светлом модном костюме, весьма бесцеремонно разглядывал Брунгильду, Зизи и Рене, поравнявшись с ними, он шутливо отдал честь и подмигнул. Но кому из троих – Мура не поняла.
Она обернулась на прошедшего мимо красавца, не заметившего ее, и через несколько мгновений он обернулся тоже.
– Мурочка, так можно и шейку своротить, – шепнула укоризненно Елизавета Викентьевна. – И потом – это не совсем прилично. Мура смутилась и ускорила шаг. Впрочем, скоро все оказались в толпе зрителей, желающих видеть старт велосипедистов. Их собралось достаточно много, сошлись не только дачники из окрестных дач, но и местные жители, и даже петербуржцы, прибывшие сюда на извозчиках со станции. Самая элегантная публика осталась сидеть в стоящих тут же пролетках. Дамы в широкополых шляпах, обильно украшенных атласными лентами, венками из искусственных листьев, гирляндами незабудок, роз, маков, гвоздик, держали в руках раскрытые кружевные и батистовые зонтики Мужчины в светлых чесучовых и фланелевых костюмах служили выгодным фоном для цветного дамского великолепия.