Клим Кириллович думал про себя, что лично ему не понять неожиданной любви барышень Муромцевых – особенно Брунгильды, еще вчера критически отозвавшейся о шумах и запахах самодвижущейся машины, – к мотору. Откуда у утонченной Брунгильды страсть к технике? Поклонение автомобилю, постепенно распространявшееся в обществе, доктор оценивал как некий необъяснимый феномен, как коллективное безумие людей, способных увлечься созданной ими же самими массой мертвого металла. Или Брунгильда увлечена не мотором?
Профессор, сурово хмурясь, категорически возражал жене, заговорившей о предполагаемой поездке. Юные девушки, вечером, в сопровождении малознакомого человека, в неизвестном месте, возможно, не вполне приличном, куда порядочный человек и зайти побрезгует, – нет! Решительно нет! Какие концерты в ресторанах, что за выдумки! Тем более и верный Клим Кириллович, поддержавший точку зрения профессора, не может сопровождать девочек: вечером он собирался встречать Полину Тихоновну на станции.
Елизавета Викентьевна сознавала вескость доводов мужа, хотя ей было и неловко отказать графу, да и жаль девочек, жаждущих прокатиться на ого моторе. Кроме того, именно ей предстояла щекотливая миссия обосновать отказ. Тяжело вздохнув, она отправилась в дом – писать Сантамери записку.
Через час вдалеке послышался шум мотора, затем неприятные звуки стали удаляться.
Чуть позже из дома вышли барышни в спортивных нарядах – в длинных белых юбках и блузках с рукавами буф, пышными от локтя до плеча и плотно облегающими руки от локтя до запястья. Спортивный наряд завершали неизменные для лета канотье – соломенные шляпки с низкой, правильной цилиндрической формы тульей и довольно узкими полями. Барышни решили компенсировать сорвавшуюся прогулку на моторе игрой в крокет и теперь направлялись к молодым Сосницким. Сосницкие снимали дачу через две улицы от «Виллы Сирень». Клим Кириллович пойти с ними не мог, а Петя отказался, втайне стесняясь своего неумения играть в крокет.
Николай Николаевич старался сосредоточиться на шахматах. Ему немного мешал подошедший с веранды вихрастый неуклюжий студент Петя, который хоть и помалкивал, но помалкивал с каким-то странным, неприятным значением. Профессор к ужимкам Пети оставался равнодушным, а доктор Коровкин, напротив, испытывал неловкость: Клим Кириллович догадывался, что излучаемая студентом неприязнь направлена именно на него, и в то же время студент испытывал обиду на ушедших к Сосницким барышень и на Сантамери, который и не догадался пригласить его на прогулку.
Петя Родосский покинул беседку. Он направился к центральной дорожке, по которой возвращались к дому Елизавета Викентьевна и Глаша, проводившие девушек до калитки.
– Придется вам немного поскучать, милый Петя, – посочувствовала хозяйка дома, – а хотите – послушайте граммофон.
– Нет, благодарю вас, – отказался расстроенный Петя. – Я скоро уйду. Я здесь не нужен.
– Ну что вы, – засмеялась хозяйка, – нужны. Вот и Глаше могли бы помочь. Она собирается за керосином.
– Охотно помогу, – согласился Петя, – а пока подожду на крылечке.
На дачном участке воцарилась тишина. Сидящие в беседке шахматисты переглянулись и согласились на ничью. Они уже собирались выйти из прохладного полумрака на волю, как вдруг услышали голоса проходящих мимо горничной и студента.
Профессор Муромцев и доктор Коровкин остановились. Им обоим не хотелось сталкиваться со страдающим и обидчивым юнцом – Пройтись с такой милой девушкой за керосином очень даже приятно, – игриво говорил Петя, похоже, быстро забывший о своих страданиях.
– Все вы, барин, шутите, насмехаетесь надо мной, – кокетничала Глаша.
– Лучше ответьте мне на один вопрос. Вы все знаете.
– С удовольствием, хотя и знаю я гораздо меньше, например, чем ваш хозяин.
– У него мне спрашивать неудобно, стыдно, – призналась Глаша.
– И что же за вопрос? Неприличный?
– Кто такой Гомер?
– Гомер? Ну, здесь ничего стыдного нет. Старый-старый поэт. Древнегреческий. И жил он почти три тысячи лет назад. А почему вы о нем спрашиваете?
– Барышня Мария Николаевна подарила мне сегодня утром Псалтырь, а в ней на последней странице написано про Гомера.
– Не может быть! – воскликнул Петя и остановился.
– Вот вам крест, – ответила Глаша. – Карандашом. На последней странице. Вот я и спрашиваю – зачем?
– И что – там просто так и написано «Гомер»?
– Нет, там какие-то буквы и слова «Саркофаг Гомера».
– И все? Или что-нибудь еще? – чересчур взволнованно, как показалось доктору, спросил Петя. Потом голоса молодых людей удалились, и профессор с доктором уже ничего не могли расслышать. А студент продолжал:
– Странно конечно. Одно могу сказать вам, Глаша: Гомер – нехристь, язычник. И сотрите вы это имя, не место ему на книге псалмов.
Профессор Муромцев и доктор Коровкин вышли наконец из беседки. Они стали прогуливаться по дорожкам и обмениваться свежими новостями – все-таки не виделись почти месяц! Профессор рассказывал о своих новых опытах с эфирными маслами для лечения чахотки, сетуя при этом, что студенческая молодежь, и талантливая молодежь, вместо учебы и серьезных исследований все чаще ударяется в политические авантюры – скорее встретишь студента, интересующегося созданием адской машины, жидким динамитом, чем спасением человечества от заразительных болезней. Ведь эфирные масла озонируют кислород, что губительно для микробов. А наркотические средства, тот же опий, усиливают болезнь, задерживая выделение ядов из организма. Но никакие масла не помогут уберечь молодежь от дурного примера Карповича, убийцы министра народного просвещения Боголепова. Какая странная идея – убить министра за то, что он ввел «Временные правила», запрещающие студентам действовать скопом.
Доктор согласился с профессором, что сдавать студентов за коллективные беспорядки в солдаты жестоко, но и убийство государственных чиновников – слишком странный метод борьбы за справедливость. Однако Клима Кирилловича гораздо больше интересовало, не знаком ли Николай Николаевич с работами химика Рихарда Вилштеттера по синтезу кокаина.
– Мы пересекаемся в своих исследованиях. Его достижения в работе с алкалоидами впечатляющие. Я встречал его в Мюнхене, он тогда только закончил учебу. Поверьте, Клим Кириллович, у этого молодого человека – ему нет и тридцати – большое будущее.
Оба чувствовали себя удивительно хорошо, летняя жара начинала спадать, вокруг стояла тишина, пропитанная кисловатым ароматом сосновой хвои и душными цветочными запахами.
– Вы знаете, Николай Николаевич, такое же цветение я наблюдал почти месяц назад в Благозерске! – задумчиво произнес доктор. – А там севернее, чем здесь. Да и льдины еще в озере плавали. Монахи объясняли это Божьей благодатью. Нетленностью тех мест.
– Я бы предпочел более простое объяснение. Возможно, там химический состав почвы более благоприятен для произрастания растений, – ответил профессор. – Но и на наших землях можно добиться неплохих урожаев. Химия должна в этом помочь. Я – для отдыха, забавы – пытаюсь разработать жидкое удобрение с набором веществ, способствующих ускоренному росту. Вы, наверное, заметили недалеко от калитки несколько рядков нарциссов. Каждый из них девочки поливают утром из особой бутыли. Бутыли стоят в нашем погребке. Два рядка нарциссов вымахали выше иных – пойдемте покажу. Надо еще понаблюдать и за тем, как долго будет длиться их цветение... Это тоже важно.
Профессор подвел Клима Кирилловича к небольшому цветничку, находящемуся в стороне от центральной дорожки и тянущемуся вдоль ограды. Действительно, несколько разделенных рядков желтых и белых нарциссов поражали своей разномастностью – подопытные цветы явно иллюстрировали химические мечты профессора. На одном из рядков росли карликовые отцветающие нарциссы, зато на двух других стояли бледные великаны, чуть ли не вдвое выше всех остальных, с почти бесцветными стеблями, явно не желающие отцветать.